Майкл Иннес - Смерть в апартаментах ректора

Однако автомобиль все больше пробивает себе дорогу. Во-первых, в отличие от поезда (еще одна реалия, которую весьма поздно признали и только что терпят) он дает больше простора для фантазии. Это обстоятельство ласкает чувства и утешает ум пожилых ученых мужей. Как же восхитительно выехать ранним утром, намереваясь вдохнуть неповторимый запах залов Британского музея, и вместо этого завершить день у Биконсфилдского собора, задумчиво разглядывая эпитафию на надгробии поэта Эдмунда Уоллера: «Средь поэтов в свое время легко стать первым»! Чуть ранее на той же дороге, однако весьма далеко от Эйлсбери, есть место, особенно благоприятное для перемены планов. Боковая дорога поворачивает то ли на Бичестер, то ли на Тринг и через несколько километров приводит добровольного скитальца к превосходной, почти честертоновской таверне. Здесь можно превосходно пообедать и поужинать: тут подают борщ, не уступающий знаменитому блюду от NN, и шницель, который мог бы снискать похвалу знаменитого ресторатора Франца Захера. В карте вин присутствуют восхитительный кларет, настоящий токай и великолепный далматинский ликер. Таверну окружает дивный сад, прекрасный как летом, так и зимой. Если повезет, вы не встретите там ученого коллегу, разве что незнакомого и рассеянного книжника из академических пустынь Бирмингема или Гулля, в одиночестве размышляющего над свойствами функции четвертого порядка. Или же вам попадется более-менее преуспевающий романист из Лондона, прибывший на неделю для тщательной корректуры гранок. Единственными возмутителями пасторального спокойствия могут оказаться студенты, ибо они также с печальной неизбежностью открыли для себя этот рай на земле. Но даже студенты становятся более цивилизованными и смиряют свой буйный нрав под сенью таверны «Три голубя».

Теперь именно компания студентов захватила «Трех голубей». Мистер Эдвардс, мистер де Германт-Креспиньи и мистер Бакет сидели за остатками обеда, вполголоса обмениваясь изощренными непристойностями по поводу другого единственного обитателя таверны, некоего пожилого господина с пушистой бородой, шумно поглощавшего суп в своем углу, одновременно склонившись над толстым ученым томом. Не романист из Лондона, вполне возможно, ищущий уединения математик из Бирмингема и уж точно не наставник изысканных острословов из колледжа Святого Антония. Однако вскоре косые взгляды бородача, явно свидетельствовавшие о том, что до него долетали выражения, несовместимые с репутацией Святого Антония, а также желание раскурить трубки (что запрещалось в таверне «Три голубя») вынудили трио перейти в другое помещение. Там они принялись обсуждать то, что занимало их целый день.

– Нынче утром я закинул удочку в разговоре с Готтом, – объявил Майк, – однако он сумел увернуться. Я спросил его, кто, по его мнению, мог это совершить. Точнее, я спросил, кто это совершил. Он сказал, что убийца – наверняка старший констебль. Или, возможно, полоумная бабуля ректора, которую держали на чердаке, а она скреблась по ночам. Затем я попытался вызвать его на серьезный разговор, и он ответил, что занимается беллетристикой. Потом он попросил у меня совета касательно своей новой книги.

– Спросил у тебя совета?! – не поверив, воскликнул Хорас. – То есть он использовал тебя как подопытный образчик тупого читателя?

– Нет. Спросил совета. Насчет эпиграфа.

– Чего-чего?

– Эпиграфа. Ну, как в «Бесплодных землях» Элиота. «Своими глазами видел Сивиллу в Куме…»

– Вот осел! Неужели он просил тебя выдать строку-другую из Петрония для своего романчика?

– Не из Петрония. И не совсем строку. Понимаешь, он сочиняет отрывки из вымышленных ученых трудов и вставляет их перед каждой главой. Этакая научность. В этой главе у преступников брали срезы мозга и изучали их в гамма-лучах или чем-то таком.

– Прелесть, какая извращенность. И что ты выдумал?

– Я придумал название. «Статистические исследования двенадцати разновидностей мазохистских типов со склонностью к убийству». Автор – профессор Амплштейн из Гётеборгского университета. Это в Швеции. Готт принял название, но забраковал Амплштейна. И совершенно правильно. Это, как говорят, дурной вкус.

– И поэтому не подходит для плодов ночных бдений Готта, – с сарказмом заметил Хорас. – Куда, спрашиваю я вас, катится университет? Следующим номером станет Дейтон-Кларк, по-тихому сочиняющий рекламные заставки.

– Ты сказал «ночные бдения»? – спросил Дэвид, запоздало ударившись в педантизм. – Неверное выражение. Означает что-то, сделанное ночью.