Эллисон Майклс - Лицо смерти

Сейчас

У насилия нет лица. Как и у злости, ярости, гнева. Так думают многие, и многие ошибаются.

Женщины, которые приходят ко мне на сеанс, с этим не согласятся. Они сталкиваются лицом к лицу с насилием практически каждый день и могут описать его во всех деталях. Одна расскажет о чертах когда-то любимого мужа, вымещающего на ней злость после двух банок пива. Другая распишет портрет отца, дважды в неделю поколачивающего её мать после сложного рабочего дня. Третья припишет сюда начальника, который распускает руки в перерывах на кофе.

В большинстве случаев насилие принимает обличие близкого человека, поэтому с ним сложно бороться. После каждого оскорбления, синяка, сломанной руки он снова становится тем, кого когда-то любил всей душой. Ярость в глазах рассеивается теплотой, скрипящие ядом зубы растягиваются в знакомую улыбку, разбитые в кровь кулаки раскрываются в безоружные ладони. На смену обиде, боли, унижению приходят совершенно противоположные чувства – жалость, сожаление, прощение. И с каждым разом петля на шее затягивается всё сильнее, пока насилие не становится главным спутником жизни.

Со своим я столкнулась год назад, и наша встреча стала тем самым исключением из правила. Я не знала врага в лицо, потому что никогда его не видела. Он не был моим любимым мужчиной, заботливым отцом или строгим начальником. После него не сохранилось разборчивых воспоминаний, фотографий в самой дальней коробке шкафа или нежного поцелуя на щеке перед сном. Всё, что он оставил, это образец своего почерка, бесконечный страх и заряженный пистолет, который я сжимаю под подушкой перед тем, как выключить свет.

Я выглядываю в окно каждое утро, едва сонное небо за крышами соседских домов начинает розоветь. Этот утренний ритуал помогает мне успокоиться после очередного кошмара из прошлого и удостовериться, что никто не караулит меня снаружи. Только убедившись, что все обитатели улицы ещё спят, я прячу револьвер в шкатулку у входной двери и завариваю кофе. Сегодня будет хороший день – он меня не нашёл.

Я переехала в Дафни год назад, и он оказался спасительной точкой на необъятной карте. Маленький оазис в кромешной пустыне отчаяния. Городок выбирала не я, поэтому боялась натолкнуться на богом забытое место в какой-нибудь глуши. Дафни не шёл ни в какое сравнение с бурлящим потоком Атланты. Жизнь здесь напоминала тихий ручеёк, по которому непривычно плыть жителю мегаполиса, но мне он понравился с первого взгляда.

Главная трасса проходила через центр, поэтому я сразу попала в самую гущу. Несколько придорожных кафе тут же оказались в моём списке «попробовать обязательно», как и магазинчики с пометкой «зайти».

Дома, как и люди, здесь сильно отличались от того, что я привыкла видеть в Атланте. Довольные размеренной жизнью мужчины целовали своих жён на прощание и убегали на работу в местную конторку или административный центр. Женщины в цветастых платьях поливали буйные клумбы и успевали переброситься парочкой слов с соседками, собрать детей в школу и выпить чайку на открытой веранде.

Всё здесь было другое, даже погода. Домики Дафни разбросало вдоль побережья, где их обдувал тёплый бриз залива Мобил и опаливало яркое солнце южного штата. Мой тоже притаился среди них. Небольшой домишко на три спальни в самом конце Бэй Хилл Драйв виднелся светлой точкой среди буйной зелени. Кремовые стены оттеняли кусты древовидной гортензии, которая стала символом не только «хлопкового штата», но и моей новой жизни. Два этажа спокойствия и уединения, о которых можно было только мечтать. За домом простиралось пустующее побережье, а там и сам залив, плеск которого еле доносился до жилых кварталов.

Джерри остановил свой пикап прямо напротив крыльца и дал мне минутку прийти в себя. Он терпеливо ждал, пока я осмотрю свой новый дом и решу, что можно выходить.

– Ты в порядке? – Спросил он с отеческой заботой в голосе.

Джерри давно уже во многом стал для меня как отец, которого я потеряла полжизни назад. Он взял меня под своё крыло ещё там, в Атланте, когда судьба общипала все мои перья.

В свои сорок девять лет, с испещрённым морщинами лицом и полосой седины в когда-то густых волосах, Джерри Льюис не терял природной обаятельности. Он относился к тому типу мужчин, которые с годами только раскрывают свою мужественность и внутреннюю силу. Он по-прежнему пробегал по тридцать километров в неделю, выбивал дурь из боксёрской груши в гараже и тренировался до седьмого пота в тренажёрном зале, который сделал сам.