Карл Ганеман - Мёртвый палец

— Глупости! — прервал его Бале, качая головой. — И кому придет в голову что-нибудь подобное! Вашего стука могли и не слыхать: ведь в доме двойные, чуть ли не тройные двери.

— Это невозможно! Нельзя было не слышать, если только… Я так стучал в дверь, что и мертвые проснулись бы. Положительно, ничего не понимаю; вернусь в город, нужно же добиться, в чем дело. Я в ужасной тревоге!

— Черт возьми! — воскликнул арендатор, улыбаясь. — Извините, Дюбур, но вы, право, точно малый ребенок. Вы беспокоитесь по пустякам! Я уже говорил вам, что брат, вероятно, пошел к обедне; он вышел с детьми задним ходом, поэтому Альмарик и не мог его видеть. Им не хотелось с кем-нибудь встретиться и говорить. Во всяком случае, теперь они давно уже дома, и вы напрасно только тревожите себя и других мнимыми несчастьями. Таково мое мнение, а вы думайте себе, что хотите.

Молодой человек вздохнул свободнее, как-то невероятно быстро успокоился и почти весело сказал:

— Я вижу, в самом деле, что вы правы, Бале! В волнении я и не подумал, что могло быть и так. Вы меня убедили и успокоили. Прощайте, господин Бале!

С этими словами он хотел было расстаться с арендатором, но этот последний знаком удержал его.

— Куда же вы так спешите?

— Я уже говорил вам — в город.

— Неужто вы уйдете, не выпивши со мною и стаканчика?

— Благодарю вас, совсем не хочется. Нынешнюю ночь я довольно-таки попил, и под конец сделался немножко навеселе…

— Воображаю. Где же вы побывали?

— Да везде почти. Был на трех балах.

— На трех балах?! Ах ты, сделай одолжение! Вот что называется жить! — воскликнул, ухмыляясь, арендатор, всплеснув руками.

— Да, на трех балах. Сначала в «Синей Ящерице», потом в «Красной Звезде» и наконец в «Золотой Акуле». О, могу вас уверить, мы чудесно позабавились!

— Верю, верю! В ваши годы, да холостому только и забавляться; а потом уж конец! Станешь серьезнее, придут заботы…

И Бале глубоко вздохнул.

— И моей холостой жизни скоро конец, и его-то я хочу провести как следует. Сегодня в заключение станем хоронить масленицу.

— Что же, не худо! Вы всегда из первых, когда дело идет о том, чтобы повеселиться. Я уверен, что на балу вас скорее найдешь, чем в церкви.

Дюбур засмеялся.

— Кому что, — сказал он, — и все в свое время! Я сегодня подурачусь для того, чтобы завтра быть совсем умным. Ну, а вы как, господин Бале? Не чувствуете ни малейшего желания присутствовать при похоронах? Могу вам наперед сказать, что они выйдут великолепны, и вы, наверно, отлично позабавитесь.

— Не знаю, будет ли у меня время побывать в городе, — отвечал со вздохом Бале. — Постараюсь.

Оба собеседника пожали друг другу руки и расстались.

Арендатор вернулся домой, а Дюбур спокойно отправился обратно в город.

Перейдя мост длиной в четверть версты, этот последний пошел по другой, не по прежней дороге, которая на этот раз вела мимо прежнего папского дворца.

Горделивое, великолепное здание, в котором целые столетия перед тем пребывали высокие князья церкви (это время в насмешку названо «Вавилонским пленением пап»), в настоящее время превращенное в казармы, стоит близ Роны на высоком известковом утесе, а рядом с ним кафедральный собор с мавзолеем Иоанна XXII и простым, сравнительно бедным памятником прямодушного Венедикта XII. На самом конце выступа утеса был разбит сад в миниатюре, с дерновыми скамейками и беседками, в котором в летнее время обыкновенно отдыхал папский легат. Густая изгородь из козьего листа (caprifolium) и боярышника защищала его от любопытных взглядов. В настоящую пору и кусты, и деревья стояли без листьев, покрытые снегом, и сквозь ветви свистел резкий ветер.

В тот момент, когда Дюбур проходил мимо дворца, наружная дверь его отворилась и на улицу вышел хорошо одетый молодой человек.

При виде этого человека наш герой внезапно переменился в лице и точно прирос к земле, пораженный как громом.

— Боже мой, — пробормотал он. — Он самый! Неужели мертвые воскресают?

Незнакомец взглянул вскользь на Дюбура, однако, по-видимому, не признал в нем знакомого человека, потому что, не оглянувшись на него ни разу, он пошел скорыми шагами по улице и вскоре очутился уже в конце ее, тогда как Дюбур все еще не трогался со своего места.

— Если это действительно он, то я пропал, — продолжал Дюбур свой монолог, — тогда ничего не остается больше делать, как только возможно скорее убраться из города. Но тогда на меня падет подозрение, что я… Тише! — перебил он сам себя, боязливо озираясь, точно опасаясь, чтобы кто-нибудь его не подслушал. — Еще ничего не потеряно; посмотрим, куда он идет, и горе ему, если я встречу его в другой раз.