Владимир Корнев - Последний иерофант. Роман начала века о его конце

Сегодняшнее утро не было исключением из правил, и приват-доценту права в строго определенный час нужно было находиться в суде, дабы исполнять адвокатские обязанности. Окончательно пробудившись и воскреснув к жизни, господин Думанский приступил к ритуальному обходу своей не столь уж просторной, оставшейся еще от покойных родителей квартиры: он, собственно, и не ожидал найти ничего нового в этих шести комнатах, заполненных мебелью всех стилей, размеров и форм, тешивших нравы столичных жителей на протяжении почти двух столетий, огромным количеством книг в сафьяне и коленкоре, картин — от портретов пращуров в пудреных париках, среди которых, между прочим, были и кисти Рокотова, до каких-то сомнительных натюрмортов под Снейдерса и пейзажей бог весть чьей работы и не бог весть каких художественных достоинств. Было в этой квартире множество скульптуры, дагерротипов в затейливых рамках — на стенах, на комодах и столиках: имелось даже стоявшее в прихожей невероятных размеров чучело медведя с серебряным подносом для визитных карточек посетителей (медведь этот, по семейному преданию, был убит прадедом Думанского — большим любителем ловли и травли всякой живности — где-то в валдайских лесах, на совместной охоте с князем Путятиным). Словом, жилище петербургского адвоката было заполнено огромным количеством предметов — правду сказать, большей частью явных безделиц, доставшихся ему в наследство от знатных пращуров вместе с имением в псковской глуши. Сам же Викентий Алексеевич мало что присовокупил к этому скарбу, и отнюдь не потому, что был стеснен в финансах (практику он имел выгоднейшую), а потому, что по своему воспитанию не стремился к жизни более роскошной и было трудно выдумать что-либо, в чем он нуждался и о чем еще до его рождения не позаботились предки-сибариты.

Профланировав через всю квартиру мимо привычных вещей, десятилетиями стоящих на раз и навсегда определенных им местах, Думанский не обнаружил не только ничего нового, но и собственной жены (с которой он не первый год был в контрах), почитательницы богемы, частенько посещавшей декадентские художественные и литературные салоны, заразившие ее пагубной страстью к кокаину да склонностью к новомодной однополой «любви». Куда-то запропастилась и молоденькая горничная Даша, всего-то год назад приехавшая в столицу, но уже, насколько это было уместно для прислуги, копировавшая «передовые» взгляды своей госпожи.

Так незадачливый глава семейства, поминая далеко не святых угодников, не раз вдоль и поперек измерил то, что в женских романах называют семейным гнездышком, и наконец отчаялся найти не только кого-либо, с кем мог бы перемолвиться словом, но даже просто прислугу, обязанную хотя бы подать барину пальто перед уходом того на службу.

И вот, в тот самый миг, когда Викентий Алексеевич уже обулся в штиблеты и накинул кашне, в прихожей раздался пронзительный звонок. «Ну, сейчас я объясню этой „даме света“, как следует вести себя супруге уважаемого в высших кругах человека, потомственного дворянина… Хотя что в том толку? Разве в первый раз? — соображал Думанский, намеренно не спеша открывать. — Ну да уж этого позора — увы! — не смыть, а вот Дарье я точно пригрожу отказом от места».

Каково же было удивление разнервничавшегося Викентия Алексеевича, когда, открыв двери, он увидел на пороге своего коллегу, юриста-универсанта недавнего выпуска. Он успел только в радостном удивлении развести руками, как гость с иронией заметил:

— Что же это вы, драгоценнейший Викентий Алексеевич, заставляете себя ждать? Я давно уже заказал мотор, и он сейчас ожидает у парадного. Скорее собирайтесь, и на Шпалерную — нас ждут великие дела!

Щегольской авто-кабриолет мчал по Литейной части, попискивая на перекрестках клаксоном и привлекая внимание прохожих. Не так уж часто еще встречался на улицах столицы мотор, чтобы не вызывать всеобщее любопытство. За рулем, в темных очках, с ног до головы в коже, красовался знающий себе цену водитель, а на заднем сиденье вальяжно раскинулись пассажиры — два важных господина благородной наружности. Тот, что выглядел моложе, с любопытством просматривал свежую петербургскую прессу, и время от времени отпускал вслух едкие комментарии по поводу прочитанного. Его vis-a-vis [5] Лицом к лицу, визави — тот, кто находится напротив (франц.). — господин в строгом черном пальто и каракулевой шапке «пирожком» — с интересом внимал чтению, подперев рукой подбородок и то и дело удивленно покачивая головой.