Дмитрий Лехович - Генерал Деникин

Распутица на время приостановила наши действия. Живем среди сплошных болот, среди обугленных развалин в скучном пустынном районе. Вместо смелых набегов, кровавых боев - нудная позиционная война с ее неизбежными атрибутами для стрелков; заплывшие водой окопы и сырые холодные землянки. Ненадолго, впрочем. Последний успех в ряду непрерывных боев моей дивизии - прорыв неприятельской линии и разгром австро-германцев… Непосредственно чувствуя пульс боя, мы видим, что в рядах противника нет и тени той нравственной силы, с которой он (германец) начал кампанию: бегство, сдача в плен - явления заурядные; вместо гордой осанки - обтрепанный вид, утомленные физиономии пожилых бюргеров. В отобранных дневниках - апатия, усталость и желание конца. Он не близок, он далек еще; но ясно чувствуется фатальная неизбежность поражения австро-германцев. И настанет новая светлая эра, если только… кормчие сумеют уберечь страну нашу от внутренних потрясений.

Вот уже четыре месяца не имею своего угла. В одной комнате 3-4 человека. Конечно, пользуясь привилегиями начальническими, мог бы устроиться лучше, но зато стеснил бы до крайности других. А тут хочется побыть одному и нельзя, Сосредоточиться, подумать, наконец, просто ни о чем не думать… Кругом кричат телефонисты; шум, смех, говор моей штабной молодежи, всегда веселой и жизнерадостной. Впрочем, меня это стесняет лишь в дни безделья-затишья, когда становишься сердитым и ворчливым. Когда же начинаются бои, все эти мелочи жизни совершенно бледнеют, и весь с головой и сердцем уходишь в дело,

Пишу ужасно нескладно. Потому что шесть глаз смотрят под руку и три головы не без ехидства думают: что это генерал, письма которого отличаются телеграфической краткостью, пишет уже четвертую страницу?

10-го (января) заболела тяжело моя мать воспалением легких. 24-го удалось вырваться в отпуск. До 5 февраля просидел возле нее. Устал нравственно и физически. Исход неопределенный. Иногда надежда, иногда нет. Впереди жуткая пустота и подлинное одиночество. У меня ведь никого нет, кроме нее.

Мечтал об отпуске. Пришел он раньше времени, но не на радость: 2 недели у постели больной матери безвыходно, неделя в командировке. Был второй кризис, почти агония; длилось так дня четыре. И пошло на улучшение. Правда, явилось. осложнение - плеврит. Возраст почтенный - года, все это тяжело очень переносится. Чувствую себя совершенно разбитым физически и уставшим нравственно. Еду в великолепную санаторию - свою дивизию. Там все пройдет быстро.

2 марта ранен навылет легко в левую руку осколком шрапнели; кость не задета, сосуд пробит, но, молодчина, сам закрылся. Даже температура не подымается выше 37,4. Ложиться не надо. Продолжаю командовать.

Доктор вызвал меня телеграммой в Киев, считая положение матери безнадежным. По-видимому, он ошибся во времени. Идет медленное умирание, но определить конец нельзя. Мне не придется закрыть глаза бедной старушке, так как через 4-5 дней возвращаюсь в дивизию. В исходе третий месяц тяжелого, беспомощного положения ее. А кругом кипит жизнь, светит яркое солнце и надвигается радостный праздник. Никакое неверие не может развенчать обаяния этого праздника весны, Воскресения, возрождения. Встретим Пасху на позиции, в маленькой церковке, укрытой в лощине, но привлекающей изрядно внимание австрийцев.

А мысль будет далеко, далеко, разделенная между двумя дорогими образами - догорающим и тем другим, который так близко вошел в мою жизнь.

В письмах той, о ком он все больше и больше думал, с кем все чаще и чаще переписывался, кто «так близко вошел в его жизнь», Антон Иванович искал «ответа на вопросы незаданные и думы невысказанные».

«Я не хочу врываться непрошенным в Ваш внутренний мир», - говорил он ей в одном из своих писем в марте. Но полупризнания не передавали на бумаге его чувства, добиться письменного ответа на мучивший его вопрос было невозможно. Он это отлично сознавал и хотел лишь уловить в ее письмах те оттенки мыслей, которые дали бы ему мужество письменно просить ее руки.

4 апреля он решился на этот шаг и затронул наконец «тот не высказанный, но давно уже назревший вопрос». Опасался он двух возможных препятствий: своего холостого прошлого, в котором считал нужным покаяться, но которое доверить бумаге казалось ему трудным. «Затем, - писал он ей, - Вы большая фантазерка. Я.иногда думаю: а что, если те славные, ласковые, нежные строчки, которые я читаю, относятся к созданному Вашим воображением идеализированному лицу, а не ко мне, которого Вы не видели шесть лет и на внутренний и внешний облик которого время наложило свою печать. Разочарование? Для Вас оно будет неприятным эпизодом. Для меня - крушением… Письмо придет к Пасхе, - заканчивал он. - Христос Воскресе! Я хотел бы, чтобы Ваш ответ был не только символом христианского праздника, но и доброй вестью для меня».