Роман Арефкин - Мост, колодец и тень

Это была картина маслом, выполненная в современном стиле, с чёткими текстурами. Судя по всему, это был сперва карандашный рисунок, по которому, позже, была пущено оживляющая вид – краска.

По своему стилю это был пейзаж, и мне понадобилось какое-то время, чтобы разобрать его детали. Это был вид на долину, в которой нашли своё уютное расположение два каменных дома в два этажа, с деревянными двускатными крышами. У одного из домов, из крыши выходил дымоход, горловина которого выпускала тонкую струйку дыма. В нескольких местах, словно повинуясь случайному выбору художника, из каменистой почвы, покрытой зелёной травой, в небо устремлялись гордые ели. Они стояли пучками по три штуки, те, что были ближе всего к наблюдателю – выглядели столь внушительно, что казалось, если бы откуда-то с заднего плана подул ветер, эти исполины бы накренились на того кто смотрел на картину. Петляющая, каменистая дорога уводила вдаль, делая изгиб вокруг выступающего из земли камня. На заднем фоне виднелась огромная гора, вершина которой упиралась в синее, практически безоблачное небо. Это напоминало альпийские мотивы в работах кисти Альберта Лигера и подобных ему пейзажных романистов. Где-то слева, за одним из стоявших неподалёку домиков, начинался лес, который словно вырастал из скальной породы. Присмотревшись внимательней, я разглядел тропу, которая брала своё начало у подножия этого скального массива и начинала уводить вверх, извиваясь – что змея. Мой взгляд опередил хитрый ход тропы и я разглядел как на возвышенности скалы проступали контуры руин какого-то сооружения, явно фортификационного толка. Словно старательная кисть художника поместила туда, в максимально естественной манере, руины крепости.

Все эти деревья, тропы, горы, небо, в конце концов, мне достаточно было нескольких минут вдумчивого созерцания, чтобы в моей памяти увиденное совпало с пережитым. Сомнений быть не могло, на картине был выхвачен фрагмент пространства из моего странного путешествия. Я не знал, как правильно именовать этот феномен, но называть его галлюцинацией или видением – язык не поворачивался. Я был шокирован этим обстоятельством, как если бы фрагмент моего сна, увиденный кем-то ещё, вдруг нашёл своё воплощение в материальном мире в виде картины.

У картины не было подписи, так что я затруднялся определить авторство полотна. Лишь позже, когда Инна вернулась, она хотела мне что-то сообщить, но я перебил её и сразу же отвёл к картине. Мы стояли в нашей спальне, она только и успела разуться. Мы оба смотрели на картину, молча, наши взгляды прогуливались по тропам, слонялись между елями, периодически прикасаясь к горным вершинам.

– Откуда у тебя эта картина? – спросил я.

Инна посмотрела на меня с изумлением.

– Как, ты и этого не помнишь. – в её голосе послышались нотки разочарования – Я нарисовала эту картину, незадолго до того как мы приехали в Шиксаль.

Я обомлел от удивления, не придумав ничего лучше, чем спросить:

– Ты уверена?

– Разумеется я уверена! – отрезала Инна – Я потратила два месяца, чтобы нарисовать её, и закончила лишь незадолго до нашего отъезда.

– А откуда… – я не знал, как сформулировать этот вопрос – ну ты понимаешь, откуда ты взяла идею для этого пейзажа?

Вместо ответа Инна вновь посмотрела на картину, словно пытаясь что-то вспомнить и я мог поклясться, что-то несомненно проскользнуло в её памяти. Она прищурилась, как если бы это могло помочь её внутреннему взгляду рассмотреть глубины собственной памяти.

– Знаешь, – отвечала она – ты наверно будешь смеяться, но я не могу вспомнить, где именно видела это место.

Ещё одно мгновение она молчала, затем продолжила:

– Я видела это место, как если бы то был сон или наваждение, но я не могу вспомнить где и когда.

Я не стал настаивать, отчасти потому, что ощущал, как нелегко ей давались эти воспоминания, а отчасти – потому как боялся получить ответ. Ещё больше я боялся подтолкнуть её к той пропасти, откуда, совсем недавно, мой мир был извлечён. Для чего? Чтобы дать мне второй шанс? Это стало первостепенной загадкой моей новой жизни.

Меж тем, жизнь шла своим ходом, и я старался изо всех сил привыкнуть, адаптироваться к ней, ощущая свою чуждость и липкое чувство неуместности моего присутствия в этой жизни, как если бы я вторгся в чей-то сон. Одолеваемый подобными мыслями, я утешал себя лишь тем, что если это и был сон, то принадлежать он мог лишь мне, столь родными были эти видения счастья.