Кристофер Сэнсом - Плач

Я подумал, как быстро у него сменяются эмоции и как он совсем не скрывает их. По крайней мере, когда предпочитает не скрывать. Но последние месяцы также показали, как Его Величество может быть холодно скрытен. И все же его последние слова вызвали у меня надежду.

– Может быть, пришла пора сказать ей, что рукопись у вас? – нерешительно спросил Пэджет.

– Нет, – ответил король, и в его голос вернулась резкость. – В эти дни чем больше я держу в своих руках, тем лучше.

Я осознал, что он держал книгу у себя, пока миссия Бертано не провалилась, оставляя себе возможность решить вопрос не в пользу реформаторской партии. Тогда протестантская королева стала бы помехой, и «Стенание грешницы» осталось бы оружием. Да, Генрих любил королеву, но в конечном итоге, как и все в его королевстве, она была лишь пешкой на шахматной доске. Он убил бы ее, если б решил, что так надо, пусть даже ему бы и не хотелось этого. И, конечно, виноват в этом оказался бы кто-то другой.

Король снова испытующе посмотрел на меня.

– Значит, это ты склонил королеву сохранить пропажу в тайне? – Теперь в его голосе прозвучало сомнение.

Я вспомнил, как лорд Парр рассказывал мне о внушаемости Генриха, о том, как он верит в то, во что ему хочется верить, и о том, что неверность ему он считает величайшим из грехов. Теперь, я не сомневался, ему хотелось верить, что пропажу «Стенания» скрывали от него не по инициативе королевы. Он бы предпочел обвинить в этом меня, человека, которого презирал и который в политическом отношении совершенно ничего для него не значил. Пожалуй, он уже выбрал меня в козлы отпущения и, наверное, поэтому сказал мне так много. Но после того, что случилось этой ночью, мне было уже все равно. И поэтому, хотя я и знал, что это может означать для меня смерть, я ответил:

– Да, Ваше Величество.

Генрих ненадолго задумался, а потом раздраженно сказал:

– Но все же Кейт обманывала меня…

Я набрал в грудь воздуха. Каким-то образом ко мне вернулось красноречие, как в решающий момент судебных слушаний.

– Нет, Ваше Величество. Это я охотился за «Стенанием» за спиной у вас.

С усилием королю удалось немного выпрямиться в кресле. Он молчал, пытаясь решить, какую роль во всем этом играла его жена. Наконец правитель как будто пришел к решению. Он подался вперед, и его глаза и рот стали безжалостными.

– Ты наглый, грубый, подлый, горбатый хам, – проговорил Генрих тихо, хотя я чувствовал его ярость. – Такие, как ты, – проклятье этой страны; они смеют говорить, что в вопросах религии и безопасности королевства отвечают только перед собой, когда должны быть преданы мне ! – Он снова повысил голос: – Мне, их королю! Я называю это изменой, изменой!

Правитель посмотрел на меня с такой мстительной злобой, что я непроизвольно сделал полшага назад.

– Не смей двигаться, когда я не разрешал тебе! – рявкнул он.

– Простите, Ваше Величество.

При виде моей покорности и трусости у него как будто бы опять переменилось настроение. Он повернулся к Пэджету и презрительно проговорил:

– Как я мог подумать, что такой хилый сорняк может представлять для меня какую-то угрозу, а?

– Не думаю, что он таков, – тихо ответил секретарь.

Король на мгновение задумался.

– Ты говорил, что один из двоих людей Шардлейка мертв.

– К настоящему моменту – да, – совершенно бесстрастным тоном ответил Уильям.

– А второй, которого привезли сюда с ним?

– Это почти что мальчишка. – Государственный секретарь позволил себе улыбку. – Высокий рыжий юноша, как в молодости были вы, Ваше Величество, хотя, я полагаю, далеко не такой красивый.

Генрих улыбнулся лести, и я понял, что Пэджет, непонятно почему, пытается смягчить королевский гнев. Последовало молчание: король задумался, но потом покачал головой:

– Этот человек подстрекнул королеву утаить от меня правду. Это измена. – Он снова взглянул на меня, и его маленькие голубые глазки, скрытые в морщинах, смотрели жестко и безжалостно. – И я избавлюсь от него, от этой досадной заразы.

Я склонил голову. Мне стало холодно, мое колотящееся сердце забилось медленнее. Измена, подумал я. Меня потянут в Тайберн за хвостом лошади, повесят, а потом, когда я умру, веревку перережут, и палач выпотрошит мои внутренности. И я буду голый, совершенно голый, почему-то подумал я. А потом наконец мне отрубят голову. «Смогу ли я встретить это, смогу ли держаться достойно, как некоторые?» – спросил я себя. Я сомневался в этом. А когда умру, попаду ли я в ад? Буду ли гореть там за недостаток веры, как считает Филип Коулсвин? Я стоял неподвижно в кабинете короля, и передо мной снова встал образ брошенного в мусорную кучу Барака.