Вера Русакова - Опера и смерть

Вне сцены я носила траур, и приглашение синьоры Терезы вынудило меня взять платье напрокат. Вот утром следующего дня я пошла его возвращать. Ранвир следовал за мной, как тень.

Прогулка всё же немного помогла, голова стала болеть меньше. Возле гостиницы я встретила сеньора Октавио и сеньору Лус. Они выгуливали спаниэля. Я начала им рассказывать о дне рождения. Рассказу моему помешало появлению мистера Паркса с друзьями – мужчиной и женщиной.

Завязался общий разговор. Заметив моё состояние, женщина – полная блондинка, немного похожая на маму – посоветовала мне выпить крепкого чаю. Я больше люблю кофе, но подумала: вдруг поможет?

Вскоре мы вшестером устроились за столиком в ближайшем кафе, спаниэль сидел рядом с хозяином, Ранвир стоял за спинкой моего стула. Начало разговора я пропустила, помню только, что Паркс стал меня хвалить:

– Очень нежная дочь!

Я покраснела:

– Это не моя заслуга. Такую маму, так у меня, любил бы даже дьявол.

– Эээ, милая, в наше время совсем перестали беречь семью…

– Это верно, – желчно изрёк мистер Паркс. – Вот взять, например, нашу примадонну. Сбежала из дома, прихватив все сбережения своего отца, и несчастный старик умер в нищете. А она теперь расхаживает всё в мехах и драгоценностях, и строит из себя леди!

Я возмутилась. Будь я здорова, дала бы ему весьма резкую отповедь, но тогда была просто не в силах это сделать.

– Не верю! – только и сказала. – Донна Тереза – порядочная женщина.

– Я долго, – наставительно ответила блондинка, – служила горничной в разных семьях, и убедилась в том, что многие порядочные с виду леди и джентльмены скрывают весьма непорядочные тайны. И побег от отца – ещё не худшее, что может случиться. Так уж устроено в мире, что родители любят детей обычно больше, чем дети родителей, и проявления сыновней или дочерней неблагодарности мне уже давно не удивляют. Но и родителя к детям иногда так относятся, что оторопь берёт. Один из моих хозяев, майор Рейс-Морган, своего родного сына задушил.

– Как?!

Не помню, кто издал этот возглас. Но блондинка очень обрадовалась и с мрачным удовольствием стала рассказывать:

– Я была тогда горничной у жены майора, миссис Вивьен. Она родила ребёнка, мальчика. Ночью мадам заснула, я сидела рядом с ней, как сиделка, и тоже задремала. Вошёл майор, мрачный, как туча, велел мне идти спать. Я удивилась: как раз перед тем врач велел не оставлять мадам одну. Утром вхожу. Мадам спит, ребёнок спит. Я подошла, а он не дышит и мордочка синяя. Вызвали врача. Врач посмотрел, побледнел, а потом как закричит: «кто подходил к младенцу?!» Страшно мне было, но я сказала. Врач заперся с хозяином, они поговорили, а потом объявили: младенец, мол, во сне задохнулся. Задохнуться-то он, может и задохнулся, да только не сам по себе.

Женщина передохнула и добавила:

– Мадам потом повесилась от горя, а меня уволили.

Некоторое время стояла тишина. Потом посыпались вопросы и мнения.

Мне эта история показалась неправдоподобной, но из-за головной боли я не сразу поняла, почему.

Однако гадости в адрес синьоры Терезы меня задели. Она друг моей матери и мой друг, и я пошла к ней и рассказала всё, что слышала от Паркса.

Синьора Тереза не удивилась.

– Ты знаешь, что такое шантаж?

– Да.

– Когда мы были на гастролях в моём родном городе – Лукке, Паркс узнал кое-какие сплетни, добавил к ним собственные выдумки и стал вымогать у меня деньги. Я отказалась. Вот теперь он воплощает в жизнь страшную месть: рассказывает про меня новости собственного сочинения.

Глава 2.

Рассказывает Тереза Ангиссола.

Царь Соломон носил перстень с надписью «всё проходит». Если бы ко мне каким-то образом попал этот перстень, я бы сделала дополнение: «всё проходит, но оставляет след».

Как-то получилось так, что бОльшая часть тех бед, горестей и унижений, которые выпали на мою долю, пришлись на то время, которое принято считать самым счастливым – на отрочество и юность. Когда мне было двадцать два года, я резко изменила свою жизнь, и началась удивительно счастливая полоса. Наверное, это хорошо: лучше сначала плакать, а потом радоваться, а не наоборот. Все плохое, грязное из моей души словно ушло… Но не ушло. Осело на дно души, словно муть на дно стакана. Вода кажется чистой, но если её встряхнуть – может замутиться снова.

Писатели и художники любят изображать войну, страданья, грандиозные горести – но никто и никогда не изображал, да, наверное, и не может изобразить все мелочные, тягостные и каждодневные страдания, которые выпадают на жизнь обыкновенных людей, в особенности женщин, в кругу их семей. Попрёки, ругань, мелкие тычки, мелкие унижения не убивают разом, но терзают ежедневно и непрерывно.