Юлия Яковлева - Вдруг охотник выбегает

– Поконкретнее, гражданин Фирсов, – не выдержал Коптельцев.

Фирсов вскинул на него темные глаза. Кивнул. И опять полилась цементная масса слов.

Он говорил охотно и много, но при этом у Зайцева было чувство, что Фирсов плетет словеса и сам же угрем скользит между ячеек собственной сети.

Зайцев смотрел во все глаза на Крачкина. Но тот молчал, теребя папиросу. Фирсов рассказывал о своих взаимоотношениях с американским коммунистом, о похождениях чернокожего, о своих визитах к проституткам, о пьяной ссоре, но с каждым словом крепло у Зайцева чувство, что все происходящее каким-то непоправимым образом неправильно. Чем больше Фирсов говорил, чем глубже заталкивал сам себя в это кровавое дело, тем меньше Зайцев ему верил. И тем охотнее кивал Коптельцев.

– Но почему? Почему? – нетерпеливо перебил он Фирсова.

– Он, негр этот ваш, попытался наброситься на меня. Сексуально.

В комнате словно застыло время. Даже папиросный дым, казалось, перестал подниматься от окурков в пепельнице.

– В каком смысле? – проговорил в тишине Коптельцев.

– В извращенном, – отчеканил Фирсов, прямо глядя на начальника угрозыска.

Папироса сломалась в пальцах Крачкина.

– Это тоже описать в деталях? – поинтересовался Фирсов.

Коптельцев хмыкнул:

– Не нужно.

Фирсова отвели в камеру. Скоропись протокола отправили в машинописное бюро.

С того самого момента, как Фирсов упомянул «проституток», Зайцев знал совершенно точно, не по собственному чутью, а по факту: он знал, что подозреваемый врал. По всему выходило, что Фирсов во что бы то ни стало хотел, чтобы его арестовал ленинградский угрозыск. Вот только зачем?

Коптельцев и Крачкин тихо разговаривали у стола. Зайцев не стал подходить ближе.

– Выгораживает он кого-то. Как пить дать, – расслышал он слова Крачкина. Ответ Коптельцева было не разобрать.

– Мы не можем его арестовать, – не выдержал Зайцев.

Коптельцев вдруг посмотрел мимо него.

– Ведь свистит он все.

– Свистит, чтобы на себя несколько убийств повесить? Интересная у тебя теория, – холодно ответил Коптельцев.

– Он просто нам бошки дурит. Время тянет.

– Допустим. Тянет. Чтобы что?

– Мы не можем его арестовать, – повторил Зайцев.

– Очень даже можем, – заметил Крачкин. – Признание налицо.

Протокол своего допроса Фирсов подмахнул не читая.

– Но улики не подтверждают, что…

– Они и не опровергают.

Это была правда. Улик у них попросту не было. Ни отпечатков пальцев, ни волосков, ни конвертов с адресом, ни записок. Ничего. Только груда слов, наваленная Фирсовым.

Зайцев хотел было сказать, что о «проститутках» на Елагином Фирсов узнал, собственно, от него, Зайцева. Во время их первого разговора в кабинете, на заводе.

Но не стал.

Дождь лил с таким видом, будто говорил: «Вы думаете, я перестану? Я не перестану». С Невы пронизывало. От дождя огни на улицах казались косматыми.

Зайцев шел сам не зная куда. Не обращая внимания на то, что дождь вымочил его насквозь. С кепки капало. Он мысленно пытался составить предстоящий разговор с Кишкиным. Ничего не выходило. Потому что он думал о черной пропасти, которую сам Кишкин, похоже, пытался засыпать чем только мог: ветчиной и ботинками, новенькими шмотками и авто, театральными билетами, икрой из «Елисеевского» и коробками с едой из распределителя ГПУ, комнатами на выбор (когда больше ни у кого в Москве выбора не было). Вон даже жену туда нахлобучил. Но в пропасть эту Кишкин все равно соскальзывал и только поэтому пытался ухватиться за его, Зайцева, руку.

Зайцев теперь понимал, что помочь ему не сможет. Скорее Кишкин его самого утащит вниз. Товарищ Апрельский. И имечко-то какое… Словно там у них не могло быть нормальных человеческих имен. Или могло – и в этом как раз и состояло самое жуткое.

Зайцев не знал, что и как он скажет Кишкину. Он только понимал, что, как ни трудно здесь, он никогда не переедет в Москву, никогда не переведется в ГПУ. Он прикидывал свои ответы на разные лады: прямые, обтекаемые, завуалированные, извинительные, осуждающие, извиняющиеся.

Фирсов врал. На допросах врут почти все и всегда. Кого-то выгораживают. Себя, например. Отводят подозрения. Пытаются сказать меньше, чем знают.

А Фирсов не знал ничего. Не выгораживал и не отводил.

Его там били. Он едва дышал сломанными ребрами. Держал на весу вывороченные пальцы. Ему выбили зубы. Зайцеву ли не знать, как там бывает. Только вот он, Зайцев, раньше думал: это с ним одним так – на исключительных основаниях. А теперь вот и с Фирсовым. Там, на Шпалерной, сидевший перед Зайцевым кусок мяса был совершенно не похож на Фирсова – директора «Русского дизеля», на Фирсова прежнего – элегантного, надменного, неуязвимого.