Георгий Персиков - Дело о трех рубинах

– Зря вы, барин, – хрипло сказал тот, покачав головой. – Сами ему душу-то и сгубили. Предателем теперь будет. Я ж ему только лучше хотел. Э-эх…

Родин ничего не ответил.

Над партизанским лагерем повисла темная июльская ночь. Было тепло, от озера тянуло сыростью и соленым морским духом. Братья Родины едва слышно шептались, привалившись к земляной насыпи перед окопом. Здесь, на берегу Тунайчи, партизаны устроили импровизированную крепость. Много дней вчерашние ссыльные копали рвы, насыпали редуты, пилили бревна для устройства блиндажей. Никогда бы им не осилить такую работу, не будь рядом Гротто-Слепиковского. Неутомимый капитан, сухой и крепкий, не покидал строительство фортификаций ни на минуту, командовал, объяснял, даже помогал, когда надо. Равнодушный к косым, злобным взглядам и к крепким ругательствам каторжан, которые все не могли смириться с тем, что и на войне их заставляют рыть все ту же осточертевшую сахалинскую землю, он разрешил прекратить работы только тогда, когда окопы были достаточно глубоки. Теперь усердие капитана должно было сослужить защитникам крепости хорошую службу.

Несмотря на духоту, оба брата были в застегнутых на все пуговицы гимнастерках, а фуражки натянули по самые глаза. Таким образом хоть немного удавалось защититься от полчищ комаров, которые наполняли воздух противным звоном, изводя любое живое существо, попавшее в их владения. Георгий в очередной раз шлепнул себя по шее, задумчиво скатал между пальцев маленький комочек и тихонько попросил брата:

– Расскажи еще раз про маму, как на тройке катались…

Борис по офицерской привычке подкрутил отросший бесформенный ус. Даже сейчас, грязный и лохматый, он скорее напоминал шиллеровского благородного разбойника, чем сахалинского ополченца.

– Да что рассказывать… Каждые Святки катались. На санях, по речке прямо, самую быструю тройку брали с кучером лихим и… э-эх! Отец никогда с нами не ездил, а она сажала нас к себе под шубу, чтобы не мерзли, меня с одной стороны, Севу – с другой, так что только носы наружу торчали, и смеялась все, смеялась… Любила матушка прокатиться, последний раз тобой была беременна, а все равно поехала. И глаза у нее, как у тебя, были – зеленые, с чертиками.

Родин, не знавший матери, которая умерла при родах, одновременно дав ему жизнь, слушал, затаив дыхание. В глубине зеленых глаз скользнула светлая тоска, словно брат рассказывал ему о далекой волшебной стране, где Георгий не бывал и никогда не побывает. Борис замолчал и, вглядываясь в ночную тайгу, принялся меланхолично разжевывать полоску сушеной медвежатины. Эта презентованная Карабановым сахалинская охотничья закуска, возможно, и являлась, как тот уверял, крайне питательной и полезной для желудка, только здорово отдавала зверем и была жесткой, как сапожное голенище. Наконец он с трудом сглотнул и досадливо заметил:

– Да уж, это тебе не нянюшкины блинчики…

Георгий потянулся, хрустя суставами, коротко зевнул и, мечтательно улыбаясь, поддержал брата:

– Эх… Что тут говорить. Я бы сейчас навернул бы блинцов от Клавдии Васильевны, да с крыжовенным вареньем. И…

– Чу!..

Старший Родин коротко ткнул брата локтем в бок и прижал палец к губам. Впереди, на самой кромке тайги, кто-то ворочался в непролазной куче валежника. Братья замерли с винтовками в руках, но через пару секунд хруст сучков повторился, в этот раз сопровождаемый глухим хрюканьем.

– Кабан, – вполголоса заметил Георгий. – Матерый. Хоть мяса свежего поесть. Сейчас я его…

И Родин, жмуря глаз, принялся половчее прилаживаться к нескладной винтовке. В овражке, где хрустел валежник, уже начал скапливаться предрассветный туман, и кабана совершенно не было видно. Для такого опытного стрелка уложить зверя, ориентируясь только на слух, было несложной задачей, но Борис, недовольно скосив глаза, тихо скомандовал:

– Отставить стрельбу. Ты, Енька, сейчас такой шум наведешь, что со всего Сахалина самураи сбегутся. Вот-вот должны вернуться разведчики, которых капитан к Быкову в Дубки посылал. Если принесут от него хорошие новости – немедля двинемся навстречу его отряду. Побыстрее бы. Ох, чует мое сердце, на рассвете жди гостей заморских.

Но время шло, а разведчики все не возвращались. Близилось утро, густой туман забрался в каждую ямку, наполнил сыростью окопы. Заметно посвежело, и в партизанском лагере стало оживленней. На своих позициях зевали и чихали каторжники, слышались обрывки разговоров полушепотом, приглушенная брань. Вдалеке у озера, невидимые за пеленой тумана, тревожно всхрапывали лошади.