Наталья Гончарова - Доспехи совести и чести

Ваш верный друг А.Н. фон Эренталь

– Ваше сиятельство, подавать ужин? – нарушил зловещую тишину слуга. Мейер словно очнулся от оцепенения, и, невидящим взглядом посмотрев на него, не проронил ни слова. Минута, а может больше понадобилась ему, чтобы прийти в себя, понять значение слов и ответить куда-то в пустоту:

– Подай мне в спальню, да разожги камин, и ступай, до утра мне никто не понадобиться, – и тяжелым шагом, так что полы под ним тоскливо и протяжно заскрипели, удалился в спальню.

Сон не шел, он размышлял и думал, искал решение, но выхода не находил, и в конце концов устав от себя и от мыслей, определился в Петербург не ехать, а ждать участи здесь, отчего то ему казалось, что вернись он в Петербург, дрыгайся, маши руками, хлопай крыльями, будто жук на сафьяновой подушечке, приколотый к ней иголкой, проку с того не будет. Ему слишком хороша была знакома природа человеческая, так что не трудно догадаться, начни он просить за себя, тех, над кем не так давно надзирал, без жалости и сожалений, то в ответ получит лишь одни отказы, ухмылки да злорадство, все также без жалости и сожалений. Горечь поражения и уязвленное самолюбие, будто желчь, подступили к горлу, он повернулся на бок так, чтобы не видеть больше трещин и осыпающейся штукатурки на потолке, и, посмотрев в окно, между не плотно запахнутых штор, туда, где то пропадал, то пробивался тусклый свет ночного неба, понял, что не уснет.

Встав с кровати, он подошел к окну и распахнул шторы, клубы пыли покрыли его почти с головой, он закашлялся, затем чихнул, раз другой, третий, затем посмотрел на темный лес, казавшийся зловещим, и плотные, как клубы дыма темные тучи, и нежный месяц, робкий и такой юный, и вспомнил вдруг ее, тот миг, когда впервые увидел девушку в глубине сада, когда она не зная, что за ней так бесцеремонно наблюдают, предавалась истоме и той самой весенней неге, под лучами жгучего майского солнца, что будоражит воображение каждого мужчины. От его зоркого взгляда не укрылось как она поспешно спрятала трость шлейфом платья, но ни словом, ни видом не подал, что знает об этом. Ежели она сама захочет, то скажет ему, а ежели нет, то он не станет торопить ее и будет терпелив. Он знал, что понимание жизни, не приходит нам как дар с небес, а лишь претерпевание трудностей, невзгод и неудач, открывает нам истинный смысл происходящего, помогает нам видеть скрытое, что не суждено увидеть другим, людям, проживающим жизнь легкую, да праздную. Он постоял еще немного, но притомившись, понял, что слишком устал, и для лицезрения ночи и для дум, и лег спать, погрузившись, наконец, в глубокий, но тревожный сон.

Март. 1878 г, Петербург, ресторан «Лощина» . Год назад.

Ресторан получил свое название в честь ресторатора Петра Лощинова, который купил, пострадавший от пожара трактир «Золотая подкова», которому ни счастливое название, ни даже подкова, висевшая над входом, на удачу, не помогли. И желая увековечить свое имя, а также те пятьдесят тысяч, что он вложил в сгоревший ресторан, Лощинов, переименовал ресторан «Золотая подкова» в «Лощину». Но люди в России в своих пристрастиях консервативны, а потому название приживалось долго и с большим трудом, и даже спустя год, кто по старинке говорил, что обедал в «Подкове», а другие, коих было не много, по новому – в «Лощине».

Отремонтированный, а скорее заново отстроенный ресторан тот был обустроен на французский манер, с огромной общей залой, и великолепной террасой и садом, похожим на лабиринт, где столики, располагались так, что создавалось ощущение уединенности, удовлетворяя желания посетителей на любой вкус, так что ежели хочется побыть одному – пожалуйте в сад, а ежели веселья и разгула, то пройдите в общую залу.

На кухню был выписан повар француз, чьи крики на французском вперемешку с русской бранью порой доносились из маленького окошка, где, по всей видимости, с французской скрупулёзностью, но в русском беспорядке и готовились сии кулинарные шедевры.

В общем «Лощина» была тем рестораном, где антураж был прекрасен в своем излишестве, чего нельзя было сказать о кухне, ибо даже после пяти перемен блюд каждый выходил из-за стола хотя и пьян, но голоден. Но никого это не смущало, столики были заняты в любое время, будь то обед или поздний ужин, а господа с умным видом гоняли по тарелке деликатесы размером с горошину, запивая их океаном шампанского, вина или сладкого, до боли в зубах, ликера. А все потому, что тщеславие вовек сильней ума здравого.