Юлия Ли - Поезд на Ленинград

Лицо Месхишвили было белым, но теперь вдруг побагровело, на лбу выступили темные линии набухших от напряжения сосудов, он с такой силой сжимал кулаки, что было слышно, как хрустят его суставы.

Все тем временем молча наблюдали эту сцену, профессор Грених безучастно смотрел в окно, точно так же поступал латышский чиновник, Стрельцова скрипела зубами, но не решалась встрять – ей хватило удара по лицу. Да и побаивалась она Агранова, хоть и петушилась. Месхишвили обвел вагон полными ненависти глазами, потом опять посмотрел на листающего его паспорт и партийный билет уполномоченного. И вот его глаза потемнели совершенно по-особенному, как у тигра при виде куска мяса, – сейчас схватится с ним в драке! Сейчас вцепится прямо в горло.

Но нет… Того, что произошло дальше, Феликс предугадать не смог.

– Это все из-за нее! – вскочил Месхишвили, вдруг выпростав палец на жену. – Я здесь совершенно ни при чем! Ни при чем! Это полностью ее инициатива. Ее!

– О, что ты такое говоришь?! – ошеломленно воскликнула Лидия, воздев к мужу руки. – Что на тебя такое нашло, Даня?

Феликс сместил фокус внимания на грузинку и стал жадно наблюдать, как меняется ее лицо, как вокруг рта появляются складки, расцветают морщинки в уголках заблестевших слезами глаз. Наверное, уж словесный удар супруга пришелся в цель, раз так она побледнела и подурнела разом. Феликсу никогда не приходилось видеть, как лжет женщина, как она выворачивается, хватается за слова, взывает к чувствам. Нет, конечно, он такое видел, но как-то издалека. Хотелось расщепить на атомы ее эмоции, и он слушал, весь превратившись в слух, смотрел, пожирая глазами, впитывая все крупицы ее сущности, которая, как электрический прибор, заискрилась вдруг током, или скорее напряглась, как то морское животное, которое выпускает чернила, чтобы спастись или спугнуть противника.

– Говорю, что должен был сказат уже давно! Ты лгуния. Ты предала наш род, меня, нашего сина! Из-за тибя мы оказались в этом вагоне! А я-то думал, зачэм било за неделю до Нового года так спешит к матери. Ти билэт обронила? Ти ходила туда? Ти обронила? Ти? Ну, отвечай!

Он набросился было на нее с кулаками, Лида сжалась, закрываясь от него локтями, но в самую последнюю секунду он овладел собой, с рычанием отпрянул. Нервные пальцы его сжимались и разжимались, из приоткрытого рта вырывались приглушенные хрипы.

– Думаешь, я ничего не знал! – наконец сорвалось отчаянное с его губ.

– Думаешь, я ничего не знала! – бесстрашно, но с бесконечной болью смотрела она в ответ. – Теперь мне все ясно! Вот через кого ты все это время действовал. О, неужели грузинская оппозиция работала через этого гнусного человека, через этого австро-венгерского шпиона?

– Замолчи, жэнщина, ти не понимаешь, что говоришь.

– Ты втянул нас в это, жалкий ты человек. И братья твои с дядьями – жалкие. Наверное, это ты и обронил билет, а теперь пытаешься свалить все на меня… на жену свою, на мать ребенка своего. О, что будет с нашим маленьким Бесо?!

– Но ти!.. Ти же… убийца, ти же убиваешь своих пациентов, – бросил Месхишвили, в тоне проскочила жалостливая нотка, будто он на мгновение пожалел о минуте слабости и, быть может, захотел дать задний ход. Но было поздно. Все слова были сказаны. Все натянутые струны порваны.

Лида закрыла лицо руками, нагнулась к коленям, сжалась в комок.

Июнь 1928 года. Москва

Даниэл Месхишвили завернул с переулка Романова, звавшегося по-новому улицей Грановского, на Воздвиженку, обошел колонны и полукруглый балкон особняка Разумовских-Шереметевых и потянул на себя старинную резную дубовую дверь. Графское владение ныне было точно новый Вавилон. Каким-то образом здесь умудрялись существовать коммунальные квартиры, кабинет зубного врача Слонимской, аптека, художественная мастерская, редакция шахматного журнала «64» и Кремлевская поликлиника, столовую которой расположили от нее поодаль, в церкви Иконы Божьей Матери «Знамение». Аптека, амбулатории, рентгеновский кабинет, дезинфекционный отряд и административный аппарат Лечебно-санитарного управления Кремля обосновались в особняке в 1925 году, а прошлым летом началось строительство нового больничного здания.

В конце рабочего дня Даня имел обыкновение заходить за супругой, чтобы вместе потом прогуляться до дома. Он медленно шел успевшими почернеть и обветшать лестницами, по протертому паркету анфилад, с которого давно сняли ковры, мимо пустых ниш, где прежде стояли беломраморные скульптуры, и окон, лишенных бархатных портьер, зато свежевыкрашенных белой краской. Глухим, пугающим гулом отскакивали звуки шагов от голых стен, над головой тяжело нависали великолепно расписанные потолки, выглядящие сиротливо в пустых залах. Картины все вынесли, фрески остались. Пахло свежей эмалью, больничным букетом из йода и карболки, к нему примешивались ароматы влажной древесины – тот особенный запах в давно не отапливаемых старых городских домах. Даня видел эти залы освещенными хрустальными люстрами, переполненными лакеями, дамами в вечерних туалетах, мужчинами во фраках, помнил сияние зеркал и звуки маленького оркестра. Даня принадлежал к одной из многочисленных веток древнего грузинского рода, часто бывал в детстве с отцом в Петербурге, все его родственники теперь состояли в Исполнительном Комитете Национального совета Грузии, просуществовавшем до того памятного часа, когда в Грузию вошла Красная Армия… Прошло семь лет.