Андрей Воронов-Оренбургский - Пиковая дама – червоный валет. Том третий

Девушка понимала: ей непременно следует настоять, чтобы он перестал, сбросить его беспокойные руки, убежать прочь!… Но отчего-то она не смела и просто молчала, прислушиваясь к лихорадочным ударам своего сердца.

– Езус Мария! Как вы прекрасны, моя Бася! Не дайте потерять головы, не дайте умереть, умоляю!…

– Мне не следовало идти сюда с вами. – Юница потупилась. Ее щеки пылали, пересохшее горло перехватило.

– Молчите, молчите! – Он прижался губами к ее виску, затем к белой шее, влажно задышал над ухом. – Не говорите так, паненка Бася! Слышишь? – Он доверительно перешел на «ты». – Ведь тебе нравится, нравится? – Анджей снова принялся уверенно целовать ее, ласкать напряженные плечи и приговаривать: – Если нравится, так тому и быть! Бессмысленно и глупо притворяться, что это не так, отрицать то, что ощущаешь. Прелесть моя, такими нас создало Небо… Вы… Ты… Ты знаешь, как я по тебе с ума схожу?! Знаешь? Еще полгода назад, как отец нас привез из Катовиц с братом сюда, к вам в Ченстохов. О, светозарная, люба моя… родом нашим клянусь Долячижских! Ты знаешь – я не обижу! А кроме того, Иисус свидетель, ты веришь мне, я это знаю. Если б не так, ты не пошла бы сюда со мною к ручью.

В тот момент, когда Барбара категорично решила, что остановит его порыв, они услышали приближавшиеся голоса, а вскоре по каменистой тропе к ручью стали спускаться два конюха ее отца, которые вели в поводу лошадей. Юноша в досаде закусил губу, торопливо одернул жилет, и они, раскрасневшиеся, явно смущенные, направились к дому.

В ту пору Бася более не осмелилась на рандеву с Анджеем; через неделю Долячижские всем семейством покинули гостеприимную усадьбу Снежинских.

Однако сердце продолжало трепетать при воспоминании о первом свидании, а истомившаяся девичья грудь мечтала о ласке.

А еще спустя месяц до Ченстохова докатились тревожные вести. Смута и мятеж, похоже, вновь овладели умами спесивой шляхты. Опять, уж в который раз, летели дерзкие речи в адрес ненавистных москалей, плелись заговоры, и снова то тут, то там слышалось грозное бряцанье оружия.

Внимая событиям последних недель, Снежинский хмурился, точно ждал черных крыльев беды над своим домом. В один из дней он вернулся из Варшавы, куда отправлялся по делам, мрачнее ночи. Против обыкновения, хозяин не вышел к ужину, где его ожидали домашние, а, запершись у себя в кабинете, много курил и делал какие-то краткие записи в синем блокноте. Затем, облачившись в китайский халат, он с четверть часа неприкаянно расхаживал по кабинету, будто пойманный зверь в клетке, опустив голову, вздрагивая временами, словно от боли, и судорожно сжимал кулаки.

– Черт знает что! – сорвалось с его твердых губ. – Подводами их обеспечь, фураж собери. Ох, с огнем играете, господа хорошие! Мало вам гроховской крови? Распятой Варшавы? Разгона Сейма? Не время нынче спорить с Империей. Картофель в мундире тоже пытался уверить всех, что он старый вояка, да на зуб попал… Гибельно это для Польши, гибельно для свободы. Сами строим себе Эшафот!

Пан Фредерик как в воду смотрел… Это был уже не тридцать первый год, когда польская армия, одушевленная пламенным патриотизмом и имевшая крепкие регулярные кадры, могла ощетиниться против России штыками. На дворе стояли пятидесятые годы, и русские войска, квартировавшие в царстве Польском, которое, впрочем, уж давно было обращено в русское генерал-губернаторство, быстро и слаженно навели железной рукой порядок. Польское поле смуты было «выкошено» и «прополото» на совесть: главные зачинщики – преданы суду, сосланы на каторгу, другие – рангом помельче – вывезены на место жительства в Сибирь и прочие места российской глубинки. «И волк приносит пользу, когда становится шубой», – едко в те дни писали российские газеты, живо занимаясь разбором необдуманных действий поляков. Зря младенец не чихнет – говорят в народе. Что ж, такова судьба… Бедная Речь Посполита в очередной раз бездумно дала маху и вместе с непокорными вихрами причесала и свои поверхностные мысли.

Карающий меч правосудия не обошел и семью Снежинских, осмелившуюся изъявлять сочувствие к бунтарям. Пан Фредерик был вынужден в спешном порядке продать за бесценок имение, скот и рассчитать своих слуг. Причитаний и слез было много, но с властью спорить никто не желал.

Теперь они четвертый год проживали на Волге, в Саратове. Глава семейства через частные связи был устроен на службу в губернский комитет, хлопотавший об устройстве и улучшении быта крестьян, генеральной задачей которого являлась разработка условий освобождения крепостных от зависимости.