Александр Красовицкий - Дело пропавшей балерины

В Фастове Тарас Адамович спрыгнул с повозки на развилке дорог и сказал сестрам:

— Сильвестру Григорьевичу и жене — приветствие.

— Вы и сами сможете сказать им это, — заметила Мира.

— Только вечером. Сначала хочу навестить старого друга.

Извозчик хлестнул коня, бывший следователь зашагал в противоположную сторону. В фастовском доме старого друга Георгия Михайловича Рудого он бывал несколько раз. Впервые — не по делу, а просто потому, что было время и возможность заехать с визитом. Густой, не слишком ухоженный сад выглядывал из-за ограды имения бывшего начальника сыскной части Киевской городской полиции. Тарас Адамович открыл калитку и пошел по ведущей к дому тропинке.

Уже за столом, угощаясь яствами и удивительным медовым напитком, обжигающим горло, он отвечал на вопросы хозяина.

— Преступление с переодеванием? — спрашивал Георгий Рудой и улыбался. — Помнишь Ланге из Одессы? Он любил переодеваться, когда раскрывал дела. Даже в женское платье наряжался, а иногда и платком закрывал себе усы.

Говорил и пододвигал гостю какой-то особенный паштет, подливал в рюмку медового пламени.

— Чей мед? — спрашивал гость.

— А ты не знаешь? С пасеки Сильвестра Григорьевича, — напомнил хозяин об их общем друге.

Пили, вспоминали. Георгий Рудой спрашивал:

— Как обнаружил похитителя?

— Сначала похитителя, потом — убийцу, — ответил Тарас Адамович.

— Художник убил девушку? — качнул головой хозяин.

— Художник, — кивнул Тарас Адамович, мысленно возвращаясь в обшарпанный кабинет для допросов…

Олег Щербак открыл папку, посмотрел на бумаги.

— Отчет эксперта судебной медицины? Зачем?

— Для ознакомления, — ответил бывший следователь.

Подозреваемый погрузился в чтение, быстро пробегал глазами строчки, казалось, просматривал отчет по диагонали. Тарас Адамович следил за ним, не сводя глаз, старался не пропустить малейшего изменения в лице, движения мышцы или нервного дрожания губ.

Бывший начальник сыскной части Харьковской городской полиции титулярный советник Виталий Владимирович фон Ланге, много лет проработавший в Одессе и оставивший мемуары о своей работе, вспоминал, как расследовал однажды убийство старика-птичника Синицына.

У того была своя будка на рынке, и слыл он в городе скрягой и человеком денежным. Воры, проникнув в его квартиру, обчистили ее, но денег не нашли — старик всегда носил их при себе. В ту же ночь на него напали, убили и ограбили. Ланге был следователем, утром присутствовавшим на месте происшествия, наблюдал, как местный пристав опрашивает свидетелей. Взгляд Ланге остановился на известном грабителе по кличке Голдыш. Сработала интуиция. Он подошел к мужчине и спросил:

— А не ты, случаем, старикана-то угробил?

Голдыш, отрицая свою причастность к преступлению, обиженно сказал:

— Ваше благородие, вы разве не знаете мою специальность? Замок взломать, шапку с головы содрать, пьяного обшарить. Я в своей жизни курицы не зарезал, а то бедного старика жизни лишить.

— А его и не зарезали, — заметил Ланге.

Позже следователь написал в мемуарах, что бегающие глаза, судорожность губ и лица — все вместе подсказывало ему, что убийцей Синицына был не кто иной, как Голдыш. Он крайне сожалел, что не арестовал его сразу.

Когда Олег Щербак начал читать отчет, принесенный Тарасом Адамовичем, лицо его было спокойно. Потом глаза художника перестали бегать по строчкам, замерли в одной точке. Тарас Адамович заметил, как медленно, будто проступает изображение на фотокарточке, каменеет подозреваемый. Позеленевший цвет кожи состарил его лет на десять. Он более не походил на Париса, или наоборот — стал похож на Париса, осознавшего, что ему не избежать сражения с Гектором. Вот только Олег Щербак убегать не собирался. Он поднял глаза от папки и с упреком посмотрел на Тараса Адамовича. Сказал, словно каркнул:

— Она же… упала. Она убегала и упала.

— Нет, — ответил Тарас Адамович, — эксперт, осматривавший тело, абсолютно уверен, что смерть наступила не от удара головой.

Щербак молчал и, казалось, не слышал его. Бывший следователь сказал:

— А это и есть второе самое страшное преступление. Как вы сказали — страшное своей непоправимостью. Если забрать у человека право на незнание — вам вряд ли удастся это исправить. Однако если забрать право на жизнь — сработает тот же закон.

Художника бросило в дрожь…

— Что было дальше? — спросил Рудой.

— Он согнулся пополам и его вырвало.