Александр Красовицкий - Дело пропавшей балерины

Август — удивительный месяц, месяц невероятно красивого звездного неба и метеоритных дождей. Олег Щербак похитил балерину Веру Томашевич тоже в августе.

Георгий Рудой проработал на указанной должности с 1901 по 1907 год. Ему удалось сделать невозможное — полностью реорганизовать сыскную часть, однако после того, как полицмейстера Цихоцкого, покровительством которого пользовался Рудой, обвинили в злоупотреблениях по службе, начальника сыскной части перевели на другую должность.

После реорганизации Рудого сыскное отделение Киевской городской полиции насчитывало двадцать шесть штатных работников. На третьем этаже дома на Владимирской разместились: заведующий, два околоточных надзирателя, пять чиновников, которые числились в штате городской полиции, шестнадцать городовых, полицейский фотограф «со своим материалом», переводчик с иностранных языков и даже дрессировщик собак.

А еще в сыскной части время от времени появлялись вольнонаемные тайные агенты, число которых не было постоянным. Кроме четырех столов — следственного, стола происшествий, личного задержания, а также справок и наблюдений, в структуру розыскной части входил антропометрический кабинет, на который Георгий Михайлович возлагал большие надежды. Появление кабинета в 1902 году в стенах Киевской городской полиции стало началом создания криминалистических подразделений в других украинских городах. Когда Рудого переводили на другую должность, Тарас Адамович понимал, кого теряет Киев. Большинство его коллег тоже это понимали.

Зато Министерство путей сообщения в его лице получило в свое распоряжение талантливого, неутомимого и преданного делу заведующего агентурой розыска грузов при Управлении Юго-Западной железной дороги. Георгий Рудой остался верен своей профессии следователя, хотя ему и пришлось переквалифицироваться из городского в транспортного.

В прошлом году в письме к Тарасу Адамовичу он сообщил, что поселился в Фастове Васильковского уезда Киевской губернии в небольшом имении — имел четыре десятины земли и водно-турбинную мельницу в селе Романовка Сквирского уезда.

Очевидно, его фастовский шахматный партнер Григорий Сильвестрович не отправил Миру Томашевич к Георгию Рудому по одной причине — тот пребывал на службе, имение пустовало. Судьбе было угодно так, чтобы сестра пропавшей балерины пришла в подольский домик Тараса Адамовича, спрятанный в тени благоухающего яблоневого сада.

Интересно, дома ли сейчас Георгий Михайлович? Или же опять где-нибудь в отъезде — по делам Юго-Западной железной дороги? Они прибыли в Фастов втроем — Тарас Адамович в сопровождении двух сестер Томашевич. Счастливая Мира рассказывала Вере о хозяйке дома, Марте, жене Сильвестра Григорьевича. Вера сдержанно отвечала на вопросы, изредка шутила, однако бывший следователь чувствовал горькую иронию, проскальзывавшую в ее шутках, едва заметный намек на усталость или боль. Почти одиннадцать недель заточения не миновали для балерины бесследно. А для кого бы миновали?

С ее похитителем Тарас Адамович снова говорил в кабинете для допросов. Олег Щербак не изменил выражения лица, когда услышал о том, что полиция обнаружила в его доме двух девушек и освободила их. Где-то в глубине зрачков промелькнуло что-то знакомое, то, что Тарас Адамович воспринял за облегчение. Бывший следователь молча положил на стол папку и пододвинул ее подозреваемому.

— Что это? — спросил Щербак.

— Откройте — и увидите.

— А если не захочу открывать?

— Это ваш выбор. Однако, думаю, вам стоит знать то, что известно мне.

Художник осторожно прикоснулся к папке кончиками тонких пальцев, откинул прядь волос со лба и сказал, прищурившись:

— Думаю, это самое страшное преступление в мире.

Тарас Адамович вопросительно посмотрел на него. Художник объяснил:

— Если ограбить человека или ранить, все можно исправить — вернуть вещи, заплатить за лечение. Преступления страшны своей непоправимостью. Вы сейчас совершаете самое страшное.

— Что именно?

— Лишаете меня незнания. Если я открою сейчас папку и прочту то, что в ней, вы не сможете этого исправить.

— Не смогу, — Тарас Адамович задумчиво посмотрел на него. — Думаю, вы правы относительно преступления. Я в самом деле сейчас совершаю нечто непоправимое, потому что вы не сможете смотреть на вещи так, как смотрели раньше. И да, я лишаю вас права на незнание. Но, — бывший следователь посмотрел в глаза художнику, — делаю это без малейшего сожаления.