Далия Трускиновская - Подметный манифест

- Лихо он это затеял… На престол - в суматохе…

- А чего ж вы желали бы от армейского поручика? Дали ему пожизненное заключение в Шлиссельбурге, пытался бежать. Тогда сослали навеки в Камчатку. Такие вот у нас в армии буйные головы вызревают.

- Второй кус - обиженные поручики. Третий?

- Фабричные, поди, еше не позабыли, как их за хождение в Донской монастырь драли…

Архаров кивнул. Троих человек, кои нанесли первые удары покойному митрополиту Амвросию, выявили и повесили в том самом месте, где совершилось убийство. Еще шестьдесят, среди которых были даже дворяне, сдуру замешавшиеся в буйную толпу, пороли кнутом и, вырезав ноздри, отправили в Рогервик, на каторгу. При розыске явилось, что в толпе было много мальчишек. Этих высекли розгами и отпустили.

- Четвертый?

Шварц призадумался.

- Что ваша милость слыхала о староверах?

- Да ничего, - честно признался Архаров. - На что они мне? Вот разве кладбища…

После чумы пришлось и этой докукой заниматься. Во время поветрия всех хоронили за московскими заставами - и князь Волконский решил, что так тому быть и впредь. Новорожденные кладбища - Ваганьковское, Дорогомиловское, Даниловское и прочие, - были узаконены, а хоронить в самой Москве, при церквях и монастырях, - запрещено, кроме знатных персон, да и то - за пределами Белого города. Таким образом князь еще и избавил московские улицы от похоронных процессий.

Но когда он этим занимался к нему обратились старообрядцы и сумели получить дозволение устроить свои два кладбища - Рогожское и Преображенское. А поскольку староверы сидели тихо, то это было чуть ли не единственным, что знал о них Архаров.

Шварц кивнул, соглашаясь - и то, на кой обер-полицмейстеру законопослушные жители Москвы. Хотя законопослушные - до поры.

- Врать не хочу и на невинных людей наговаривать, а сдается, что в этом деле и староверы у нас объявятся. Тоже - издавна обиженные и могут поддержать того, кто им посулит Москву. Им ведь тут жить не велено, а селятся на окраинах чуть ли не тайком. А они люди работящие, коли промышляют торговлей - так имеют барыши, им вся Москва нужна. К тому же, в тех краях, где подвизается самозванец, полно казаков-раскольников. Может статься, у тех с нашими связь налажена, на манер почты.

- Пятый кус поросенка?

- Пока станет с нас, сударь, и четырех. Этими дал бы Господь не подавиться…

Устин отпросился у старика Дементьева и быстро шел по Лубянке к Сретенке. Он понял наконец, что надобно сделать ради Дунькина спасения. Эта радостная мысль затмила все неприятные, и одно лишь огорчало Устина: как же он раньше не догадался-то?

А неприятного хватало. Из Оренбурга приходили дурные вести - самозванец (уже сделалось известно, что подлинное его имя - Емелька Пугачев) держал город в осаде и пытался штурмовать. А зима там выдалась ранняя - к концу октября выпало столько снега и так примораживало, что установился санный путь. Бунтовщики обстреливали Оренбург из пушек, в городе начались пожары, осажденные голодали - у них отобрали муку и крупы для ежедневной справедливой раздачи провианта. Справедливости не получилось - чиновники, памятуя пословицу «кому - война, а кому - мать родна», тут же наладили спекуляцию съестным. Сгорело запасенное на зиму сено, коровы передохли, конина считалась лакомством.

Усмирить бунтовщиков были посланы регулярные воинские части. Но под деревней Юзеевой бунтовщики нанесли поражение отряду генерал-майора Кара, взяли в плен гренадерскую роту, а под самым Оренбургом заманили в засаду отряд полковника Чернышова. И к ним присоединялись народы, коих Устиново воображение выводило из библейского Вавилона с его смешением языков: киргиз-кайсаки, башкиры, поволжские татары, чуваши, мордвины…

Устин обо всем этом ввек бы не знал, кабы не служба. Архаров со Шварцем додумались употребить в дело десятских. Это были обыватели, которые, получая наряд от полиции и литеру на кафтан, днем следили за порядком на улицах, а ночью - чтобы население не шастало без фонарей. Им было велено приносить на Лубянку все слухи, коими полнилась Москва, и сведения о подозрительных людишках. Устину же досталось вместе с прочими канцеляристами записать немало ахинеи и околесицы, простодушного вранья и глубоко продуманной клеветы. Но в результате он знал довольно много правды об успехах бунтовщиков.

Сейчас, однако, эта правда была ему ни к чему. Он и думать о ней не желал, а тем более - замечать, что московские улицы сделались несколько иными, больше грубых слов звучало там, где собирались оборванцы, ощущалось тревожное ожидание странных и страшных событий, а в спину тем, кто, был хорошо одет, летели угрозы. Устин шел просить милости Божьей и настраивал себя на благостный молитвенный лад. Он даже не ругал себя за беспамятство, а благодарил Господа за то, что дал вспомнить вернейшее средство от Дунькиных проказ. Сейчас наиглавнейшим было это - а не былые грехи и не служебные обязанности.