Марек Краевский - Крепость Бреслау

Баньяк с нетерпением заглянул собеседнику через плечо и читал библейские благословения, которыми Христос одарил на Горе свой народ: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное, блаженны кроткие, ибо что они возьмут землю в собственность, блаженны плачущие, ибо они утешатся, блаженны те, кто алчет и жаждет праведности, ибо они насытятся, блаженны милосердные, ибо они сами испытают милосердие, блаженны чистые сердцем, ибо что они увидят Бога, блаженны добивающейся мира, ибо они будут наречены сынами Божиими, блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное, блаженны вы, когда будут вас поносить и вас преследовать, и против вас говорить все злое, лгать из-за меня».

Баньяк перестал двигать губами, что — как догадался Хартнер — означало конец чтения.

— Спасибо вам, Хартнер. — Капитан перешел с «ты» на «вы», что должно быть для ученого не просто наградой.

— Это все? — спросил он с радостью, представляя себе изумление Фридмана, когда тот увидит перевод латинского текста.

— К сожалению, не все, — Хартнер потер ладонью лысеющий затылок. — Тут есть еще текст, написанный той же рукой, но довольно небрежно и, вероятно, в большой спешке. Поэтому трудно читаемый. — Филолог откинулся вместе с креслом и внимательно посмотрел на своего собеседника. — Гражданин капитан, если вы хотите, чтобы я точно перевел, нужно знать контекст и обстоятельства.

Баньяк уставился в окно, откуда уже один раз снизошло на него вдохновение.

Теперь, однако, не искал вдохновения, чтобы принять правильное решение, знал, как поступить, читал уже в деле Хартнера о его болезненном нежелании покидать прапольского города на Одре и знал способ нарушить его сопротивления перед сотрудничеством с UB.

Достаточно было одно его слова, один звонок компетентному человеку, занимающего пост несколькими коридорами дальше, чтобы Хартнер оказался в месте — по убеждению Баньяка — для себя нужном, а именно в Сибири, где немецкие военнопленные работали на рубке тайги.

Не это имел в виду Баньяк, когда вытаращил глаза на бывший немецкий дом, в котором когда-то размещалось кредитное общество, о чем информировала потертая надпись « Credit — Anstalt », пробивающаяся из-под шелушащейся краски, капитан UB думал только об одном: что означает слово «контекст».

В конце концов не выдержал и заорал на Хартнера:

— Перестаньте мне тут пиздеть в уши и говорите, что хотите знать! Ну же!

— Что это за письмо? Где его нашли? Я должен все это знать, прежде чем я переведу это последнее предложение. Это предложение может быть ключевым.

— Ты знаешь, что я с тобой сделаю, Мартин, как пикнешь слово о том, что теперь тебе скажу? — Баньяк потянул носом, закрыл окно и расселся поудобнее. — Ты уедешь отсюда далеко, ой, далеко.

— Я не скажу ни слова, — Хартнер вспомнил отца, с которым в тридцатые годы ходил по вроцлавскому Рынку и который обещал совместное пиво в «Свидницком подвале», когда Манфред достигнет совершеннолетия.

— Хорошо, ты узнаешь то, что тут есть, — Баньяк стукнул мощно пальцем в папку.

— Закуришь? — он протянул в направлении Хартнера портсигар, в котором застряли за резинкой папиросы «Шахтер».

Филолог задумался о «Свидницком подвале», где когда-нибудь сядет за стол, закажет пиво, а дух его отца будет скользить над столами. Тогда поднимет символический тост. Частично выпьет, а несколько капель выльет под стол — сделает так, как иногда делал отец, когда выпивал за упокой души деда, застигнутого врасплох в Сахаре туарегами. Чтобы это осуществить, он должен оставаться в этом разрушенном городе. Он посмотрел в налитые кровью глаза Баньяка и на этот раз не отказался от папиросы.

По полу квартиры Моков на Цвингерплац пробежала короткая дрожь. Это была легкая вибрация, вызванная характерными детонациями снарядов, метаемых с Шведницер Ворштадт минометами в сторону юга, откуда азиатские орды протискивались к крепости Бреслау.

Эберхард Мок поставил ногу на пол и почувствовал эту вибрацию. Интерпретировал ее как один из последних спазмов умирающего города. Через некоторое время раскачивался на кровати назад и вперед, вонзаясь взглядом в здание Городского Театра, видневшееся серым прямоугольником окна.

Небо над театром пересекалось неустанно полосами катюш и залпами гаубиц с далекой Грабшенерштрассе.

Поднялся тяжело и, шаркая неловко тапочками по пыльном полу, направился в ванную.