Никлас Натт-о-Даг - 1795

Постепенно Винге осознал: совершенство недостижимо. Слишком много требований, все удовлетворить невозможно. Впрочем, таков закон жизни. И скорее всего, он переоценивает проницательность врага.

Бумага выбрана. Теперь очередь за чернилами.

У Слюссена мальчишки устроили состязание: кому удастся пробежать по только что вставшему льду, не замочив башмаков. По их следам, как кровь из раны, проступает темная балтийская вода. Снега нападало много, убрать не успели. Улицы и переулки превратились в сугробы, прохожие цепочкой пробираются по наскоро протоптанным тропинкам. При встрече приходится отступать в глубокий, набивающийся в башмаки снег — либо самому столкнуть, кто послабее. У Эмиля при его весе шансов немного, и он уже достаточно хорошо знает законы Города между мостами: прав тот, кто сильнее. Каждый раз, топчась и похлопывая себя по плечам, чтобы окончательно не замерзнуть, надо ждать, пока тропа освободится.

Кардель показал ему новое жилище. Он снял для Винге комнату у вдовы Грю и ее дочери Лотты на Сёдермальме, подальше от сетей Болина. Комнатка крошечная, даже вытянуться во весь рост невозможно, но ему хватает.

— По крайней мере, ноги вы здесь не протянете, — без улыбки пошутил Кардель.

Главное — удалось пристроить под окном широкую струганую доску, получился практичный письменный стол.

Вдова приняла его более чем радушно. Она из тех женщин, из которых получаются идеальные сестры милосердия. Винге смутно догадывался, что его худоба и бледность пробуждают в ней материнский инстинкт, особенно заметный теперь, когда собственная дочь выросла — вот-вот съедет и начнет собственную жизнь. Оставляет ему лучшие куски, внимательно следит, чтобы съел и суп, и кашу до последней ложки. В качестве квартирной платы вполне удовлетворена уроками чтения и письма, что он дает дочери. Лотта очень старается, а он оказался куда лучшим педагогом, чем полагал сам.

Разум, который олицетворял для него Сесил, молчит. Голос брата исчез, как его и не было, а вместе с ним исчезли сомнения и тревоги. Дверь в библиотеку, полную цитат и нравственных максим, захлопнулась, но Эмиль не ощущает потерю. Он распрощался с неумолимой логикой, с хитростью и расчетом, с тактикой и стратегией. Все нужные мысли додуманы, все решения приняты. Осталось только воплотить их в жизнь. Он уже не останавливается на развилках между необходимостью и моралью, на которых нет и не может быть указателей. Впрочем, один есть — невидимый и властный. Чувство справедливости. Истинная нравственность и предложенный Кантом дистиллят нравственности — вовсе не одно и то же.

Надо дождаться, пока отойдут занемевшие на морозе руки — и можно начинать. Искусство оказалось куда сложнее, чем он предполагал, — требует идеального послушания пальцев. Процесс отогревания довольно долгий: пальцы упрямо остаются белыми, как их не три, как ни суй под мышки.

Наконец кончики пальцев порозовели. На всякий случай приложил к губам — достаточно ли теплые.

Можно начинать. Ногтем проверил нож — остер ли — и начал осторожно чинить перо, каждый раз поднося раздвоенный кончик к буквам на листе — не перестараться бы. Буквы должны быть не толще, но и не тоньше, чем в оригинале. Благоразумно купил несколько листов дешевой бумаги. Для упражнений. А именно такой, на которой выводила изящные буковки тонкая рука Магдалены Руденшёльд, он вначале купил только один лист. Потом подумал и купил второй. Мало ли что, случайная клякса, описка — и снова бежать в лавку. Но какой почерк! Видно, домашний учитель не зря получал деньги. Напиши она любовное письмо — разве можно устоять перед таким почерком? И какой контраст с каракулями Туссе… Кардель сказал, что тот переписал список Болина.

Эмиль начал переписывать имена. Сначала подлинные, из тюремного списка, потом те, что значились в списке Ансельма Болина. Медленно, по одному штриху, потом по букве, потом все быстрее и быстрее, пока не научился копировать почерк Магдалены Руденшёльд почти безукоризненно.

Уже в два часа начало смеркаться, пришлось зажечь сальную свечу. Выбрал самую большую — предстояло много часов работы. Но и ее не хватило — Винге просидел почти до утра. Далеко за полночь решился и положил перед собой первый лист дорогой, с затейливым тиснением почтовой бумаги. Написал первую фамилию, всмотрелся, сравнил с подлинником и одобрительно кивнул. Осколки, из которых предстояло возродить сосуд, плотно и без зазора вставали на место. К утру список был готов. Почти одновременно догорела последняя, третья свеча. К потолку потянулась извилистая струйка дыма — будто свеча и в самом деле испустила дух. Винге поплевал на пальцы и пригасил тлеющий фитиль.