Никлас Натт-о-Даг - 1795

— «Вакханки»… мы все более склоняемся к этому названию.

— Не имеет значения. Отвечай на вопрос.

— Можно и так сказать — ядро. Ближний круг.

— Высший совет, — подсказал Винге.

— Вот именно, — с пьяной гордостью подтвердил Туссе. — Высший совет. Но даже братья далеко не все знают, кто в него входит.

— Вот и узнай.

— Как?

— Было бы это просто, мы бы не топтались здесь в твоей блевотине! — зарычал Кардель. — Иди и узнай, не то…

Винге предупредительно поднял руку:

— Не горячитесь, Жан Мишель. Ансельм Болин. Не так ли? Уж если кто-то и знает всех поименно, так это он. Он же секретарь ордена. Вот и иди к нему. Кардель тебя проводит. И подождет за дверьми… — добавил он вроде бы безразлично.

Туссе что-то промычал. Кардель и Винге вопросительно глянули друг на друга — ни тот, ни другой не поняли ни слова. Кардель покрутил головой — судороги в шее все еще давали знать.

— Я слышал, они Анкарстрёму еще до плахи отрезали член. И тыкали в морду, пока башку не отрубили.

Туссе опять не смог сдержать рвотный порыв, но рвать уже было нечем.

Йиллис Туссе занес кулак, но постучать в дверь Болина в Вилочном переулке решился не сразу. Вертеть головой по заведенному обычаю ни к чему, он и так знал: за ним наблюдают. Вон он, притаился за погашенным фонарем. Однорукое чудище. Винные пары выветрились, их быстро вытеснил холод. Замерз так, что начал трясти озноб. Опустил руку, похлопал себя по груди, по плечам — и наконец постучал. На третьем этаже зажглось окно. Не прошло и пары минут, как он услышал стоны ступенек, медленные и протяжные, словно не Болин, а лестница жаловалась на изжеванные подагрой суставы хозяина.

Дверь открылась. На пороге стоял сам хозяин и смотрел на ночного гостя с раздраженным удивлением.

— Туссе? Ты спятил? Время за полночь.

— Надо поговорить. Впусти-ка меня, Ансельм.

Болин поджал губы — ему заметно не понравился фамильярный тон. Наклонился и принюхался.

— Ты пьян.

Туссе вздохнул:

— Был. Раньше было лучше. То есть… когда был пьян. Лучше было.

Замолчал и несколько раз переступил с ноги на ногу.

Болин вздохнул и отошел в сторону.

— Заходи… все равно сна нет. Возраст — лучший сторож.

Болин, опираясь то на трость, то на перила, начал подниматься по лестнице. Туссе, искусственно умеряя шаг, следовал за ним.

В кабинете Болина в большом серебряном канделябре зажжена только одна свеча. Откуда ни возьмись, появился слуга. Заспанный, подол рубахи не заправлен — видно, вскочил на шум и помчался услужить хозяину. Торопливо зажег остальные свечи в многочисленных рожках канделябра. Кабинет залился светом.

— Йиллис… Кофе?

— Только если ты сам.

Болин кивнул слуге и осторожно опустился в потертое и заметно продавленное кожаное кресло. Тщательно набил трубку. Туссе, стараясь двигаться неторопливо и с достоинством, поднес ему зажженную от свечи лучину. Ни тот, ни другой не произнесли ни слова.

Через несколько минут появился слуга с медным кофейником на подносе. Чашки такого тонкого, такого белоснежного фарфора, что светятся словно сами по себе. На отдельном блюде политые шоколадом кексы.

Туссе в тысячный раз присмотрелся к витринам на стенах — сотни пришпиленных серебряными булавками бабочек. Некоторые из витрин почему-то открыты, несколько атласных подушечек лежат отдельно. В колеблющемся свете от канделябра кажется, что распростертые крылья бабочек слегка подрагивают — вот-вот взлетят.

— А куда собрались бабочки? — Туссе принял из рук Болина чашечку с кофе. — В Африку?

Болин пожал плечами:

— Забавно, Туссе… — Он отхлебнул кофе и на секунду прикрыл глаза. — Как только мне кажется, что я достиг совершенства в классификации, тут же выявляется несоответствие. Позавчера пришло в голову — парусники не там. Их место рядом с нимфолидами, у них же почти одинаковое строение жилок. Всю ночь перекладывал подушечки. А посмотрел при дневном свете — ужас. Каждая сама по себе прекрасна, к жилкам никаких претензий — и в самом деле почти одинаковые, но сочетание цветов кричащее и нелепое. Начал возвращать все на свои места… Завтра, надеюсь, закончу.

Болин глубоко затянулся, выпустил облако дыма. Запрокинув голову и полузакрыв глаза, проследил, как оно медленно, распадаясь на витиеватые фигуры, поднимается к потолку.

— Посмотри, — показал пальцем на расплывающуюся восьмерку, — символ бесконечности. Странно, не правда ли? Любому ясно, что конечность этого символа — вопрос нескольких секунд. Но между символом и реальностью необозримая пропасть…