Юлия Яковлева - Небо в алмазах

– Куда мне. Тут Крачкин работы подсыпал… Ты там сам, и от моего имени тоже. Хорошенько так их вздрючь. Чтоб в другой раз, когда опять тырить будут, ёкнуло у них внутри.

– Есть.

– Врешь ты, Нефедов. Скажешь: стул сюда, распишитесь здесь. Вот и вся вздрючка… Ладно, бывай.

Нефедов вышел. Зайцев снял трубку:

– Дежурный? Крачкин на выезде? Нет? Отлично.

Зайцев взял папку. Открыл наугад и тут же закрыл. Ему не терпелось узнать, что выжал из них старый сыщик.

Крачкин, не разгибая спины от стола, махнул ему рукой. Другой он наводил увеличительное стекло на образцы белого порошка: крошечные горки в ряд. Видимо, изъятый у разных торговцев кокаин.

– Чего у тебя, Вася? Минутку.

Накрыл образцы стеклянным колпаком. Выключил яркую лампу. Перед глазами у Зайцева несколько мгновений плыли голубые червячки. Он сморгнул. А когда снова прозрел, Крачкин уже увидел папку. Узнал. И теперь смотрел на Зайцева как на пустое место. То есть вежливым петербургским взглядом чуть выше бровей. «Хорошенькое начало», – не понравилось оно Зайцеву.

– Что там у тебя? – повторил, но теперь уже голос был студеный вне сомнений.

– Ты их ведь прочел?

Молчание.

– Что скажешь?

Тот же вежливый взгляд.

– Поговори со мной, Крачкин, а? – взмолился Зайцев.

– С радостью. О чем?

– Письма Варины…

– Какой Вари? – перебил Крачкин.

Зайцев опешил.

– Слушай, Крачкин. Мне до фени, что там за бумажку ты подписал, при чем здесь какой-то мемуар, был ли он вообще и кому так нехорошо нужен. Мне другое не до фени. Убита женщина. И сама она своего убийцу не найдет, к суду не приведет. Варя писала письма. Ты их прочел.

Крачкин помолчал. «Ну, – подумал Зайцев. – Ну же».

Тот помолчал. Но теперь поглядел в глаза:

– Не читал ничего такого. Откуда ты взял?

Зайцев пожелал товарищу Ревякину и всему его ведомству пузыри на зенки. Попробовал еще раз – осторожно:

– Видишь ли, Крачкин. У меня есть письма одной женщины… Имя ее не известно.

Крачкин ответил взглядом столь уничижительным, так гневно ударил ладонью по тумблеру лампы, так решительно взялся за стеклянный колпак, что Зайцеву стало совестно. «Nice try. Идиот», – мысленно обругал он себя.

– А знаешь, Крачкин, не обращай внимания!..

Но Крачкин и так не обращал: уже склонился над своими порошками в свете мощной лампы.

Зайцев вернулся к себе. Хлопнул папку на стол. Тяжко шлепнулась. Читать не перечитать. Зайцев снял трубку:

– Викентьев? Викентьев, не в службу, а в дружбу. Ты когда сменяешься?

Дежурный ответил.

– Отлично. Захвати из столовки мне пожрать? …Да когда время у тебя будет, мне тут все равно до ночи куковать. …Угу, просто стукни тогда в дверь. …Спасибо, ты человек. …И чаю! Чаю, не забудь!

После чего выдернул из телефона шнур. Положил на стул лист бумаги, карандаш – выписывать все встреченные имена, адреса, зацепки.

Плюхнулся на молескиновый диван, устроив ноги на подлокотник, и раскрыл папку.

«Мне было очень хорошо с Вами – далекой, близкой и призрачной, но более настоящей, чем кто-либо. Сегодня я глядел на круглый кофейный отпечаток на столе, и мне нравилось воображать, что это вы его оставили».

«Ишь ты, – подумал Зайцев. – А все-таки я не ошибся: хахаль». Он сразу посмотрел в конец письма. «Владимир». Ни фамилии, ни адреса. «Вот вам и монашка-затворница. Получается, выходила-приходила». Ладно.

Протянулся всем телом к стулу, записал вверху страницы: Владимир. Коряво нарисовал рядом сердечко, пробитое стрелой. Снова откинулся на скрипнувший валик и принялся читать дальше.

Папка постепенно становилась все тоньше, а стопка на полу всё выше.

«Я никогда не забуду Ваших слез и Ваших улыбок».

«…мы были почти счастливы. А для таких людей, как мы с Вами, почти счастье – это уже очень большое счастье. Улыбайтесь почаще так, как Вы…»

Зайцев читал и читал. Шуршали листки с давно расправленными сгибами.

«…лежу в темноте с открытыми глазами и мучительно долго не могу заснуть. Стараюсь думать о работе и думаю о Тебе. Я не знаю счастья, я не знаю, есть ли у меня право желать счастья Тебе, но если даже тень его сможет промелькнуть по Твоему лицу, когда Ты думаешь обо мне, она будет для меня самым огромным счастьем в жизни».

Иногда ему казалось, что жаром со страниц обдает лоб, щеки. Иногда – что сечет дождем и студит.

«…что же нам делать с нашими горестями, если они приходят к нам с таким убийственным однообразием? Страдания начали изматывать и принижать людей, как служба. Все слезы идут по одной и той же дороге».