Донато Карризи - Женщина с бумажными цветами

Когда-то она была богата, однако последние годы прожила за счет гостеприимства своих друзей. Они предоставляли ей стол и кров и все, в чем она нуждалась. Потому она и не отдавала себе отчета, насколько быстро таяло ее состояние, подтачиваемое непомерными тратами.

Гузмана это не огорчило, он получил гораздо больше.

Горы.

Он продал скудное имущество подруги и отправился снова в те места, где они побывали, чтобы сообщить печальную весть всем, кто любил ее, и оставить частицу ее праха на каждой из гор, которым она с любовью бросала вызов.

– Вы же говорили, что Гузман разбогател благодаря тому, что хорошо умел делать! – запротестовал Якоб Руман.

– Как я сказал, так оно и есть, – подтвердил пленный. – Доверьтесь мне и позвольте мне закончить.

После смерти Эвы Мольнар Гузману оставалось только признать, что он вернулся в исходную точку. Без средств к существованию он не сможет ни удовлетворить свою неодолимую страсть к курению, ни выполнить заключенный с Эвой договор: передать людям ее историю вместе с другими.

Он думал об этом, развеивая с Монблана последнюю горстку праха своей подруги. И вдруг на краю обрыва увидел человека, который неуверенно топтался, словно его одолевало сомнение. Если стоишь перед пропастью, тебя может охватить восторг, может закружиться голова, может начаться дрожь, но нельзя позволять себе сомневаться. Потому что крутой обрыв всегда усиливает неуверенность.

Поняв намерение бедняги, Гузман осторожно подошел к нему, встал рядом и увидел, что тот бледен как смерть. Тогда он решил попытаться наладить контакт.

– Не делайте этого, не надо, – сказал Гузман.

Но сразу понял, что уговоры ни к чему не приведут. Пропасти часто затягивают, особенно тех, кто решился встретиться с ними лицом к лицу. Сейчас Гузману нужно было озарение. Чтобы вывести беднягу из кататонического оцепенения, даже самых правильных слов недостаточно, необходимо было найти особый прием, особый способ.

– Вы кто?! – что есть силы гаркнул Гузман, вызвав эхо и тем самым придав пустоте некую материальность.

Парень явно такого не ожидал и вздрогнул на той тоненькой ниточке надежды, что еще связывала его с жизнью. Однако теперь он, по крайней мере, сознавал, какая опасность у него под ногами.

– Дардамель, – сказал он шепотом, словно не хотел нарушить свое шаткое равновесие.

– Я не спрашиваю, как вас зовут, я спрашиваю, кто вы?! – снова рявкнул Гузман.

Дардамель чуть повернулся к нему и вопросительно на него взглянул:

– Я музыкант-изобретатель.

Теперь пришла очередь Гузмана потерять равновесие.

– Это еще что за хреновина такая? – взвизгнул он.

– Если перестанете орать, я объясню, – испуганно пролепетал парень и поспешно начал: – Я изобретаю музыкальные инструменты. Ну, в общем, новый звук.

– А я-то думал, что нот всего семь, – возразил Гузман, понизив тон.

– Это потому, что вы, как все, думаете, что музыка состоит только из нот.

И прибавил, что вот такие вот и довели его до того, что он теперь стоит перед пропастью.

– Я создал инструмент. Но никто не желает его признавать инструментом. И все надо мной смеются.

– Кто смеется?

– Все. И коллеги-музыканты, и коллеги-изобретатели.

Да, это и в самом деле было слишком. И Гузман вдруг посочувствовал парню. У человека можно отнять все: уважение, честь, достоинство. Но если убить его мечту – это конец.

И в этот самый момент Гузман понял, что Дардамель сделает-таки последний шаг в пустоту, и он не сможет его удержать, потому что единственное, что тут поможет, – это изменить природу вещей. А такой властью он не обладал.

Но тем не менее он решил, что если уж он не в состоянии изменить собственную жизнь, то хоть попытается изменить взгляд на жизнь Дардамеля. И он сделал то единственное, что умел делать хорошо. Он уселся на край пропасти, порылся в кармане и достал тонкую сигару. Потом трижды постучал кончиком по тыльной стороне ладони – абсолютно бессмысленный жест, который, однако, для курильщика очень важен, – и, закурив, начал рассказывать историю Эвы Мольнар.

Он перебрал все ее приключения, однако в точности пересказал и испытания, которые ей выпали. И заключил:

– Сколько же женщин, заслуживших достойное место в истории человечества, канули в безвестность только потому, что мир мужчин, мир самцов отказал им в праве равенства? Если вдуматься, то это настоящий геноцид.

Гузман и сам не знал, почему рассказал историю Эвы. И вовсе не был уверен, что это поможет. Он никогда не верил, что истории содержат в себе мораль. Просто думал, что каждый, если захочет, что-то в них найдет. И не доверял тем, кто рассказывал истории, чтобы преподать другим урок. О да, эти вообще никуда не годились как рассказчики.