Евгений Коршунов - Чернее ночи

И, не стесняясь Дэвида, она принялась быстро срывать с себя этот ненавистный монашеский балахон, чужую, фальшивую шкуру, пахнущую кислой, сгоревшей взрывчаткой...

Черный свитер-водолазка, черные вельветовые брюки — все это оказалось заранее припасено на сиденье «рено». Сдернутая с головы монашеская косынка открыла коротко стриженные, подобные порыжевшей стерне, жесткие волосы.

Она распустила петлю на горловине своей сумки-мешка, достала оттуда револьвер и бумажник с документами, а туда запихнула ненужный теперь уже наряд монахини.

Потом, после мгновенного раздумья, бросила бумажник в мешок и рывком затянула шнур на его горловине.

Дэвид взял мешок у нее из рук, ни слова не говоря, вышел из машины и скрылся в развалинах. Вернулся он минуты через две-три, стряхивая с брюк штукатурку и отфыркиваясь.

— Все, — с облегчением выдохнул он, — копаться здесь будут лишь лет через сто, а то и больше.

Всю дорогу до Библоса они молчали. Зато все радиостанции Ливана, а за ними и «Радио Монте-Карло» без умолку сообщали все новые и новые детали гибели Абу Асафа, рассказывали о нем и о его недолгой жизни, о том, что он происходил из знатного рода палестинских шейхов, что оставил после себя красавицу жену и двух малолетних сыновей. Говорилось, что в последние годы он старался стать посредником между противоборствующими в Ливане сторонами — христианами и мусульманами — и даже преуспел в этом. Во всяком случае, радиостанции и тех и других говорили о погибшем с уважением и теплотой и задавали вопрос: а кому выгодна сегодня гибель Абу Асафа.

— Абу Асаф... Абу Асаф... Абу Асаф... — неслось из радиоприемника на любой волне, на какую бы ни настраивала Фелиция. И перед ее мысленным взором опять и опять появлялся этот европеизированный красавец араб с открытым правильным лицом и дружелюбной обаятельной улыбкой. Всякий раз, когда они встречались у своих машин, он чуть склонял голову и прикрывал в знак приветствия миндалевидные свои глаза. И весь он был воплощением джентльменства. Порою ей даже казалось, что она влюбляется в него, но она сейчас же спешила напомнить себе, что он враг ее Народа, один из тех, кто воплотил в себе вековое Зло, преследующее ее Народ па протяжении всей его истории. И ненависть черной волной захлестывала ее сердце, глушила разум, зубы ее стискивались, и она мысленно представляла, как взрывчатка, заложенная в ее «фольксвагене», скоро разметет кровавыми кусками тело этого журнального красавца.

Впереди, над широкой, похожей на взлетную полосу, лентой шоссе, на кронштейне осветительного металлического столба висел люминесцентный указатель со стрелкой, указывающей на съезд влево: «Жбейль».

Это было современное название Библоса, самого древнего из живущих сегодня на нашей земле городов. Всего лишь около тридцати километров отделяло этот маленький живописный городок от Бейрута, но здесь уже был совсем иной мир — мир тишины и покоя, глубокий тыл гражданской войны.

Узкая извилистая улочка вывела их к морю, к крохотной бухточке, защищенной дугою, некогда высокой, а теперь полуразрушенной дамбы. Позеленевшие от наросших водорослей глыбы ракушечника расступались, открывая выход в открытое море. И там, словно в прорези прицела, виднелась на голубом просторе неподвижная белая яхта, на корме которой полоскался в порывах ветра бело-голубой израильский флаг.

Яхта ждала их.

— Вот так, господин писатель. Всю жизнь мы бежали от революции и думали, что спрятались от нее наконец-то здесь, в Бейруте, а она докатилась и сюда — людей убивают среди бела дня прямо на улицах. А здесь, у меня? Вы только посмотрите...

Маленький, похожий на обезьянку старичок метался по тесной квадратной комнате, заставленной высокими книжными шкафами. На шкафах до самого потолка громоздились книжные полки — вереницы книг в серо-голубых кустарных переплетах. Такие же переплеты виднелись и за пыльными, давно не протиравшимися стеклами книжных шкафов, ветхих, испещренных ходами жуков-древоточцев. Белесый от времени неуклюжий стол, придавленный потерявшими от времени цвет тяжелыми переплетами русских эмигрантских периодических изданий, занимал середину комнаты. Здесь же пылились большие амбарные книги с каллиграфически выведенными надписями — «Библиотека русского технического объединения. Бейрут». Орфография была еще дореволюционной.

В комнате было сыро, пахло плесенью, бумажной пылью. По серому потолку тянулись бурые пятна протечек, давно вылинявшие обои неопрятными лохмотьями свисали с плохо оштукатуренных серых стен там, где они не были прикрыты тяжелыми книжными шкафами.