Кирилл Еськов - Чиста Английское убийство

В Англии того времени, как в театре, можно было все. Можно было взлететь к потолку — надо было только придумать крылья. Можно было делать политику — неудачники поднимались на эшафот, победители — на ступеньку ближе к трону. Можно было выйти в море — неудачники горели и тонули, победители делались адмиралами. Можно было писать стихи — неудачники тонули в Лете, победители становились Спенсерами и Марло, в крайнем случае, Шекспирами. Посмертная слава гарантировалась ударом кинжала в глаз.

Приехавший в Лондон вскоре после мятежа Эссекса французский посол мсье де Морней в некотором недоумении отписывал своему повелителю, что реакция английского общества совершенно однозначна: «Боже, какой олух! Ну кто так устраивает мятеж…», и что некоторые вельможи, в приватной, естественно, беседе, добавляли: «Если бы за это дело взялся я, все кончилось бы совершенно иначе», что ни в коей мере не означало нелояльности по отношению к Ее Величеству. В любой другой стране разгромленный мятежник хотя бы на некоторое время становился местным воплощением дьявола. В Англии он был просто разгромленным мятежником, ну еще дураком… иногда.

А еще был город Лондон, сырой серый каменный город, где на улице трудно разминуться двоим, а воздух по цвету и вкусу напоминает знаменитое имбирное пиво. Этот город так легко оставить за спиной, чтобы уплыть в Южные моря, очередную интригу, стихи или науку, чтобы вернуться и вдохнуть еще раз воздух цвета и вкуса имбирного пива.

Это время прошло. Англия перестала быть родиной драконов.

Фрэнсис Дрэйк, который тогда еще не был сэром, и тоже плохо знал испанский, на каких-то переговорах о выкупе переделал свою фамилию под испанскую фонетику так: «эль драко», что означало — «дракон». Имя это стараниями сэра Фрэнсиса и его коллег стало сначала собственным, а потом снова нарицательным. Очень похоже на англичан: в гербе Св. Георгий, боевой клич: «Белый дракон!», и в случае неприятностей, свечку ставят обоим.

Еще десять лет назад в любом портовом кабаке можно было услышать песню о том, как старое корыто с гордым названием «Фалькон» вернулось в лондонский порт втроем — вместе с испанским «купцом» и вздумавшим защищать «купца» фрегатом испанского королевского флота. Как сказал нищий лендлорду: «спускайте на меня вашу собаку, сэр, я ее съем». Эту песню больше не поют. Некогда безобидная, теперь она оскорбляет слишком многих. И дело тут не в авторе текста, который, во-первых, вполне благонадежен, а во-вторых, давно мертв, а в авторе факта, капитане старого корыта, который спит сейчас в камере Белого Тауэра. В комнате под самой крышей, где из окна вид на рассвет, на Темзу и облака, а что касается обвинения в государственной измене, то оно полностью соответствует действительности.

Анна Н. Оуэн

Монголия, река Аргуин-Гол, август 2017 — Москва, апрель 2018

Hotson, J. Leslie (1925) «The Death of Christopher Marlowe». - Cambridge: Harvard University Press.

Поули приписывают откровение: «Я буду присягать и лгать под присягой, но не сделаю признания, которое мне повредит — I will swear and forswear myself, rather than I will accuse myself to do me any harm».

Хороший список таких вопросов приведен, например, в исследовании Питера Фэри (Peter Farey) «Внезапная и ужасная кончина Марло: самозащита, убийство или фейк?» (2005).

И вроде бы современная лингвистика, во всей силе и славе ее, недавно похвасталась, что поставила в этом вопросе точку — вычленив в тексте Первой части «Генриха VI» фрагменты, написанные как Шекспиром, так и Марло. Так что даже возникла проблема: не следует ли при следующем академическом переиздании пьесы ставить на титульном листе обе фамилии?

Hutchinson, Robert (2006). «Elizabeth's Spy Master: Francis Walsingham and the Secret War that Saved England». - London: Weidenfeld & Nicolson.

Потрясающий документ, между прочим:

«Господину де Скорбиаку, королевскому советнику, замок Верлаге [Verlhaguet], Монтобан.

Я слышал, что господин Бэкон подал апелляцию в мой Совет в отношении приговора, вынесенного ему Сенешалем Керси в монтобанском суде. Я пишу вам, желая, чтобы вы безотлагательно ознакомили судью с [тем, что он действительно обладает] правом на апелляцию и даровали его со всей возможной скоростью. Ценность тех, кому он принадлежит, высока. Мы многим обязаны королеве — его суверену, и сам он — человек, очень хорошо себя зарекомендовавший. Он будет знать, каким добром отплатить за милость, оказанную ему, да и самим нам заповедано Богом заботиться о пришельцах, живущих в земле нашей, охранять их права и следить, чтобы была им дарована справедливость; более того, в том положении, в котором мы сейчас находимся, нам подобает быть снисходительными — и, наоборот, неразумно было бы обращать на них [пришельцев] все тонкости процедуры и всю суровость французских законов. Я полагаюсь на ваши благоразумие, здравый смысл и справедливость в этих вопросах, а также на то, что вы сумеете донести до них голос рассудка. Я не намерен далее обращаться к этому вопросу, однако хотел бы заверить вас в своем благорасположении и молю Творца, чтобы он не оставил вас, господин де Скорбиак, священной своей заботой.