Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Последняя святыня

— Да уж, наш Иван Данилович кругом молодец, всегда в выигрыше остаётся. Из блохи голенище скроит. Теперь вот вместе с Узбеком будет тверской край разорять. И Александра с престола скинет, и кой-какое барахлишко Москве перепадёт.

Алексий непроизвольно оглянулся, словно ожидая увидеть за спиной сонм свидетелей Сашкиной крамолы. В келье однако никого не было.

— Я не слышал, ты не говорил, — сказал он, снижая голос до шёпота.

— Да говори я, не говори, истина от этого не изменится, — Одинец из противоречия усилил голос.

— Ты уверен, что истина на твоей стороне? — монах овладел собой. — В чём же она?

— Сегодня в том, что единственный народ среди православных, дерзнувший заступиться за самого себя, идут наказывать не только ордынцы, но и дружины из соседних православных княжеств. И главным вождём выступает Иван Данилович. И это ему явно нравится, быть главным. Даже если и в неправом деле. Зато прибыльном.

— А тверичи, стало быть, правы? И мужички тверские, побившие всех торговцев ордынских ни в чем не виноватых, и князь великий Александр, год назад руки хану лобзавший, в верности клявшийся?

— Мне Александр Тверской до одного места… Лобзал не лобзал — дело его совести. Ты скажи ещё, что всякая власть от Бога и Узбек — его помазанник, — возмутился Одинец. Как ни пытался он оставаться в рамках гостевого и братского приличия, дело начинало продвигаться к полному неприятию сторон.

— Могу и так сказать.

— Знаешь, когда-то учитель наш, отец Нифонт, по-другому учил. Татары — это кара небесная за прегрешения. А про то, что власть — она от Бога, я слышал уже из другого источника: не от кого иного, как твоего крёстного, князя Ивана. Не знаю, верит ли в это сам князь, но так удобней и, что важней всего, выгодней.

Тридцать лет назад, еще отроком, князь Иван Московский был послан своим отцом, князем Даниилом, в Великий Новгород. Вольный город Новгород призывал на княжение князей из разных земель по своему усмотрению. И князья еще и гордились подобной честью. Хотя не всегда могли переселиться в Новгород сами. Зачастую посылали вместо себя сыновей, естественно, придавая им значительную боярскую свиту. Вот одним из бояр-советников двенадцатилетнего княжича Ивана и был отец нынешнего игумена Данилова монастыря, боярин Федор Бяконт. В Новгороде у него родился сын, младенец Елеферий, названый так по святцам, а в домашнем обиходе носивший заурядное имя Семен. И был он, действительно, воспринят от купели отроком-княжичем Иваном. А крёстный, как известно, всегда крёстный, даже если прошло три десятка лет и княжич стал могущественным князем Иваном Даниловичем, а младенец — игуменом Алексием.

— От Бога или нет, но Узбек — правитель законный, признанный всей Русью, — раздражённо проговорил Алексий, задетый намёком Одинца на близость к князю, — уже одно это должно было сдержать тверяков. И второе: сила солому ломит. На кого они замахнулись? Разве есть у тверичей даже малая надежда одолеть ордынцев? Ну, побили тысячу, теперь пятьдесят тысяч прискачет! Ведь половину русской земли разорят.

Одинец возразил:

— И это я когда-то слышал. Вернее, когда-то я сам также ответил одному ярому борцу за народное счастье, упокой Господи душу его.

— Правильно ответил…

— Тогда казалось, правильно. А сейчас начинаю задумываться, что сопротивление никогда не бывает бесполезным. Даже если и бессмысленно на первый взгляд. Слышал, может, какие восстания по городам прокатились незадолго до нашего с тобой рождения, когда народ везде ханских баскаков-сборщиков дани побил?

— И что?

— А то: с той поры баскачество ханы отменили. И дани для Орды теперь собирают свои, русские, князья.

— Хрен, как известно, редьки… — Алексий запнулся, увидев выпученные в притворном испуге Сашкины глаза. — Да ну тебя, — вознегодовал он, — с тобой, действительно, согрешишь и на собственного князя наклепаешь.

Тут-то и ляпнул Одинец то, что говорить совсем не следовало, даже в пылу спора:

— «Собственного князя!». Что ж вы, пастыри духовные, князей и народ на своих и чужих делить стали? Все мы православные. А вы наперед войска с хоругвями пойдёте: «Господи, даруй благоверному князю Ивану Московскому победу над окаянным князем Санькой Тверским. Помоги избить его воинство на поле брани, жонок и детишек в их домах…»

Задохнувшийся от ярости иерей совсем не по-иерейски указал Одинцу на дверь.

Ночь Одинец проворочался на жидком соломенном тюфячке в странноприимном доме, куда сбежал от впавшего в неистовство друга юности. Невзирая на всю свою, как ему казалось, правоту, ему было стыдно. Утро он ждал с нетерпением, давя поднимающиеся позывы немедленно идти в келью Алексия с покаянными извинениями. И не заметил, как уснул с последней мыслью: «Что-то совсем душа расшаталася, на себя не похож… нужно встряхнуться… рано нюни распустил…».