Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Последняя святыня

Кто бы мог знать, что в это же самое время через две избы от засыпавшего на мягкой перине служивого, за столом в крохотном домишке-развалюхе сидел Одинец! В комнате кроме него были трое: Рогулинский дворовый дурачок Илюха, невысокая черноволосая девка-перестарок лет двадцати да её отец, полулежавший на подстеленном тулупе на длинной лавке вдоль стола. Угощение здесь было скромнее: отсутствовали караси, утка и пироги с пивом. Хозяин, мужик лет сорока пяти, летом ходивший с Рогулей в Тверь, гостям был рад, но застигнутый врасплох, мог предложить лишь жиденькую просяную кашку с куском хлеба.

Илья, посидев для приличия несколько времени с мужчинами, как-то необременительно для всех перекочевал на бабью половину и пытался наладить разговор с дичившейся молодайкой. Девка потупляла взор, прыскала смешком и преувеличенно усердно протирала посуду. Одинец притворно сурово супил брови и грозил Илье пальцем. Всем было хорошо.

Ночевал и подхарчился Одинец в кремле, в гриднице княжеской дружины, среди той особенной мужской холостяцкой обстановки, от которой он уже порядком отвык. Свободные от стояния на страже кремлёвских палат или сопровождения Ивана Даниловича в его поездках дружинники косились на незнакомца, но с расспросами особо не лезли.

— Что, дядя, на старости лет решил в дружину записаться? — только спросил с насмешкой один из младших.

Одинец холодно ответил:

— Я в неё уже тогда был записан, когда твой тятька мамку на сеновал завлекал тебя строгать. Не предполагал он, что такой невежа уродится.

Проходивший мимо десятник погасил ссору. Больше к Одинцу не приставал никто.

Рогуля через Силантия утром отдал Сашкиного жеребца. Каурый, что-то почуяв, ещё не слыша голоса хозяина, к удивлению конюхов, принялся ломиться в дверцы денника и умоляюще ржать. Когда же Одинец зашагнул в тёмную конюшню, жеребец смолк, отвернулся и потупился. У Александра повлажнели глаза:

— Ты извини, скотина, не мог я раньше никак. Хлебца вот принес…

Каурый понюхал, тронул корку щетинистой нижней губой, но жевать не стал, а замер, уткнувшись в хозяйскую ладонь. Илюха, извещённый дворней, примчался на конюшню и завершил торжество примирения.

— Дядя Саша! — по-щенячьи взвизгнул он и, оттолкнув конягу, кинулся Одинцу на шею. — Мне ещё позавчерась сказали, что живой ты, — тараторил парнишка, — прям, и не верилось. А в самом деле — живой! Я Карьку-то летом насилу из города увёл. Такая страсть была! По нам татары стреляли, — прихвастнул он, — да шиш им с маслом…

Улыбка впервые за эти дни тронула губы Александра:

— Уймись, малый, звону развёл — в ушах гудит. Я тут гостинец тебе припас, пошли хоть присядем где-нибудь.

— А ты где остановился на Москве? — спросил Илья и с всегдашней пугающей Александра быстротой переходов от мысли к мысли сообщил: — Дядю Потапа помнишь? У него заночевать можешь… Ну, горшечника, у которого в селе-то под Тверью сапог украли? Ещё все смеялись, мол, вора легко и найти будет: одноногий, не иначе. Потап в скорняжном конце живет, дом евонный за предтечинской церковью стоит. Да я покажу, только отпрошусь у конюха.

В одиночку Одинцу стоило бы немалых трудов разыскать домишко Потапа.

— Вырвался, значит! Кому клин, кому блин, — подал он Сашке руку. — Мы ещё тогда поняли, что ты везунчик.

— Свезло как утопленнику, — Одинец рассказал о событиях последних дней. Потап откликнулся живо:

— Вот сука Рогуля. Он ведь ни с кем из народа не расплатился, ни с нанятыми возчиками, ни с охраной. Всю обратную дорогу убивался, мол, сколь товару пропало. «Разорён!» — кричал. Да так жалостливо… А тут стороной надысь узнал: новый дом в Москве прикупил.

Потап откинулся на подушку, заботливо взбитую и подправленную дочерью: «Спину, понимаешь, прихватило, ни вздохнуть, ни охнуть. Хозяйка эту неделю у сестры погостить отпросилась. Мы вот с младшенькой дочкой и домовничаем. Главное, работать-то не могу, просто беда, вот и сидим на кашке без маслица».

«Да, — подумалось Одинцу про Рогулю, — наш пострел везде поспел. Барыш, что потерял он в Твери, сторицей вернулся ему в Москве. Иван Данилович, наш трижды любимый князь (всей земли московской надёжа и прочая, прочая…) расплатился за оружие, что было тайком завезено в родственную столицу, к троюродному братцу Александру Тверскому. Князь Иван мастер в чужом огороде свою капусту садить».

Одинец кивком головы поблагодарил девицу за поставленную перед ним кружку с кипятком на сушёной малине.