Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Последняя святыня

— С прибытием, Александр Михайлович… — сказал Одинец.

— Ты кто? — князь отплевался от набившейся за щёку земли, но и тогда Александр с трудом разобрал его бормотанье.

— Тутошние мы. Оборону держим, — Одинец понимал, что говорит с князем, главой Руси, непозволительно вольно; да он и не стал бы так говорить при другом положении вещей, но сейчас было всё не то, был край жизни.

— А эти… где?

— Татары и спереди, и сзади… кругом. А твои дружинники тут недалеко во дворе засели, отстреливаются.

Князь осмотрелся и, признав в Одинце главного, сказал ему:

— Мне на вече надо.

— Забудь про вече, князь. За нами татар гораздо больше, а откуда ты прискакал всего человек двадцать, — Одинец приподнялся и, не высовываясь из-за края завала, громко заорал, сложив ладони у губ: — Эй, дружинники!

— Ну, чего тебе? — откликнулись те.

— Кони-то у вас целы? Давай с двух сторон навалимся разом, да мы вам князя передадим! Уйдёте в кремль!

— А не врёшь, басурманская морда? Государь, откликнись…

Князь, при поддержке Одинца встав на колени, назвал своих дружинников по именам.

— Точно, князь! — обрадовались за забором. — Ну что, мужики, мы готовы… Раз, два… Поехали!

Короткая вылазка из-за укреплений обошлась Сашкиному воинству в трех раненых, сам Одинец получил на плече глубокий порез от чиркнувшей стрелы. Великий князь ускакал на коне, сидя сзади одного из дружинников.

— Может, надо было с ними в детинец бечь? — спросил, шумно отпыхиваясь, один из тверичей, до сегодняшнего утра считавший себя мирным кожевенником.

— Мы им только обузой были, да и перестреляли б нас по дороге, — ответил Александр, морщась от боли: руку ему неумело и грубо перематывал тряпицей молодой тверичанин. Он прислушался:

— Кажется, вече раскачалось…

Со стороны посада на них надвигался нарастающий шум боя. Тверь поднялась…

Одинца взяли на следующий день. На пустой заезжий двор, где Александр отлеживался, ослабев от двух ран, в плечо и голову, явились княжеские дружинники, сопровождаемые каким-то сереньким непонятного возраста ярыжкой с пергаментным листком за пазухой, спросили:

— Ты Сашкой Одинцом будешь?

— Я.

И повязали.

Одинец не сопротивлялся, спросил «За что?», но ответа не услышал. С трудом поднявшись, медленно надел и поплотнее запахнул двухслойный длиннополый армяк, под которым до этого лежал, борясь с трясущим его ознобом и головокружением, безропотно протянул стражникам руки.

— Кто здесь ещё из московского обозу будет? — спросил ярыжка, вновь заглядывая в пергамент. Александр вяло пожал плечами: не было сил разговаривать, пусть сами ищут. С утра этот двор, всегда такой шумный и людный, покинули последние купцы, предпочитая поскорее унести ноги из опасного города. Александр, который смог добраться сюда после третьих петухов, застал за сборами только двух отсталых купчиков-москвичей, пришедших сюда с Рогулинским обозом. Но ничего вразумительного про Егора Рогулю или кого из его людей они сообщить не смогли.

— С нами поедешь?

— Обожду, может, другие подойдут.

Он гадал, остался ли кто жив, и больше всего болело сердце за Илюху. Да беспокоило, нашёл ли парнишка коня, а если и нашёл, то успел ли выскочить за ворота посада до того, как горожане, решившись биться с ордынцами, затворили все городские ворота?

Тверь вчера поднялась вся. Озлобление на ордынцев, копившееся во всех тверских, будь это простой бондарь или кузнец из посада, будь княжеский дружинник или дворовый человек, выплеснулось — татарам, сколь бы ни были велики их сила и ратное умение, справиться со всем народом не удалось. Защищались ордынцы отчаянно, бой кипел на всех улочках, площадях, пустырях; рубились на саблях и мечах, резались на ножах, вздымали противника на копья или вилы, забивали упавших кольями. С кровавой пеной на губах валились на изрытую землю, в последнем усилии стискивали горло противника слабеющими руками, рвали хрипящие рты, выдавливали черными скрюченными пальцами бело-розовые комки из глазниц…

Татары, лишённые в уличной тесноте своего главного преимущества — стремительности конных передвижений, и в пешем строю показывали себя великолепными бойцами. Впрочем, конницы у них не было: табуны низкорослых степных лошадок паслись на лугах за городскими стенами. Туда не долетал шум битвы, но кони недоуменно вскидывали голову, тревожно всхрапывали, втягивая влажными ноздрями ощутимый за много вёрст запах гари тянувшийся через частокол посадской ограды. Татарские табунщики, объезжая выпасы, гортанно кричали друг другу свои догадки, отчаянно махали руками, не в силах решиться без приказа на какое-либо действие. Лишь на закате солнца, валившегося в сизо-багровые тучи, со стороны города к ним добрался полумёртвый от многих ран толмач Мархашка, сын русской полонянки и ордынского тысячника, успевший перед кончиной поведать о гибели всего татарского отряда.