Ольга Михайлова: На кладбище Невинных [СИ]

Как ни странно, аббата это даже позабавило. Надо же, оказывается, у этих добродушных и отходчивых упырей есть свои представления о чести и даже свои принципы. Раньше он такого и вообразить бы не мог. Но было и ещё кое-что, подлинно заинтересовавшее Жоэля.

— А ди Гримальди… он как-то обосновывал свои склонности?

— Когда был трезв, то говорил, что это абсурдный бунт против конечности существования, конфликт личной воли с силами никому неподвластными, последнее проявление фундаментальной веры в вечную телесную гибель в бестелесном бессмертии, месть за смертность и распад. И прочий вздор в том же духе. А когда напивался, то просто изрекал, что чрезмерно горячее лоно и страстные содрогания женщины мешают ему во время акта любви предаваться глубоким размышлениям о сути искусства. Он-де всегда любил покой. А кто покойнее покойниц?

Аббат кивнул. Он, если и не все понял, то больше ничего и не хотел понимать. Но д'Авранж рассудительно и спокойно продолжил.

— Весьма разумно было бы предположить, что катафалк, гроб, траурная материя призваны настраивать на торжественный лад и убивать желание, однако в определённых кругах все это погребальное великолепие, напротив, считается самым элегантным возбуждающим средством, самым испытанным и сильнодействующим из всех изысканнейших афродизиаков. Не знаю, где впервые Тибо это попробовал, но практиковал последние лет десять, скупая трупы у гробовщиков. Но он…

— … безумен?

— С чего ты взял? Несколько… бережлив, рачителен. Ты бы с твоими поповскими суждениями сказал бы «скареден», или «жаден», или как это там у вас? Это удовольствие обходилось недёшево, к тому же тело не всегда было эстетично, а тут — мало того, что и труп — свежайший, и раскошеливаться не приходилось, так ещё и финансовая прибыль немалая. С какой стороны не посмотри — чистая выгода. Он это просчитал моментально и организовал всё просто блестяще. На смерти Люсиль он нажил продажей участка треть миллиона ливров, а удовольствие от совокупления с покойницей назвал и вовсе… бесценным.

Аббат почувствовал, что устал. Устал слушать этого урода, устал дышать ледяной сыростью каземата, устал смотреть на сизый металл решётки. Но не уходил.

— А несчастная Женевьёв обогащала де Шомона?

— Да… но это пустое. Здесь мы сцепились с Реми. Он требовал Стефани. Это почти двести тысяч ливров. Он хотел купить имение в Анжу, ему не хватало, деньги нужны были срочно.

Жоэль поглядел на д'Авранжа.

— Но ведь тогда Стефани жила ещё дома. Что тебе помешало?

Камиль поднял глаза на Жоэля. Долго молчал.

— Тогда я не готов был отдать её.

— Почему же потом эта готовность появилась? Я думал, что она хоть немного… дорога тебе. — Аббат поморщился, как от дурного запаха. — А впрочем, ты прав. Что я несу, дурак? Что такому, как ты, может быть свято?

— Умолкни! Ты подчинил её себе! — взорвался д'Авранж. — Ты отобрал последнее, что мне было дорого! — Сейчас глаза д'Авранжа метали искры. Было понятно, что он задет не по касательной. Он подлинно бесновался.

— Разве я осквернил, обесчестил, убил её, силы небесные?!

— Ты сделал хуже. Я… любил её. Но ты своими мерзейшими проповедями добился, чтобы она возненавидела меня, меня, которого любила! Как же я ненавижу тебя, — д'Авранжа затрясло. — Ты сделал это, понимая, что она — единственное, что мне дорого! Ты просто хладнокровно отомстил мне, отнял её, завладел её душой, потом заподозрил меня, выследил, донёс и добился своего. — Взгляд д'Авранжа почернел. Он затрясся в страшной конвульсии. — Мерзавец, будь ты проклят, но знай, ты отныне не заснёшь ночами, ибо я не дам тебе покоя, пока не уведу с собой!!!

Жоэль почувствовал себя бесконечно усталым. Это непонятное утомление пришло невесть откуда, навалилось и давило душу. Воистину, входя в ценности и оценки таких душ — словно входишь в иное измерение, переступаешь через раму в глубины кривого зеркала, и искажения амальгамы корёжат тебя самого. Аббат затосковал. Он подумал, что вполне может и уйти — всё равно этот обвиняющий его в воображаемой низости подлец, даже зная, что пойдёт на эшафот, никогда не раскается в содеянном. Камиль ведал, что творил, всё понимал, но считал и считает себя вправе творить, что вздумается. Изолгавшийся, изгаляющийся и глумящийся, обвиняющий и проклинающий, осознает ли он мерзость совершенного им самим? Жоэлю казалось, что этого понимания в д'Авранже нет. А впрочем… Жоэль же сам назвал его сначала грешником, потом глупцом и мертвецом. Так чего же он ждёт от того, чья душа давно разложилась и протухла в распутном, блудливом теле? Аббат словно уснул. В памяти почему-то всплыл Одилон де Витри.