— Хорошо, что хоть не мамонта… убили — тогда ищи-свищи: мамонт ведь… редкость несусветная, а только мента дешевого, коих много, как блох на паршивой собаке — за него и спроса не будет, — съехидничала супруга. — Да и министр ваш… как его… то ли Курганиев, то ли Нургалиев… прямо по телевизору сказал, чтобы били ментов. Сама слышала. Вот народец-то и стал пошаливать… или же указание министра исполнять… Кино! Точно, кино… — потянулась сладко и, повиливая бедрами, направилась к постели досматривать прерванные сны.
— Куда там кино, — невесело подыграл ей Реутов, допивая чай. — Круче! Куда как круче, клянусь милицейским свистком и погонами генерала…
— Страшная клятва, — успела иронично пропеть супруга, прежде чем за ней закрылась дверь спальни. — Пострашнее будет, чем «Честное пионерское!» или даже «Честное октябрятское!» из нашего далекого детства.
Реагировать Реутову на последнюю реплику супруги было и некогда, и бессмысленно: та удалилась в спальню если недосматривать последние сны, то просто дремать, нежась в теплой пастели — день-то субботний, выходной. Не то, что у него… К тому же надо было поторапливаться на место происшествия, в краеведческий музей — там ждали неприятности и десятки вопросов, на которые и он, совместно с иными сотрудниками, должен был дать исчерпывающие ответы.
Князь курский и трубчевский Всеволод Святославич медленно выплывал из забытья. Шум в голове стоял такой, словно десяток невидимых кузнецов, урядясь в очередности, без устали стучали то молоточками, а то и молотами по железному шлему. Сделав усилие, он приоткрыл почему-то оказавшиеся налитыми непомерной тяжестью веки глаз. Перед ним сквозь зыбкую, то и дело переходящую в черный мрак дымку появилась гривастая шея и голова лошади с настороженными, подрагивающими листами ушей. «Гнедая», — почему-то помимо его воли отметило сознание масть лошадки.
Проведя кончиком разбухшего, едва помещающегося во рту языка по губам, почувствовал солоноватый привкус крови, медленно сочившейся из разбитых, потрескавшихся губ. Оживающий разум заставил одними глазами, без поворотов головы и тела, оглядеться по сторонам. Он же и подсказал своему обладателю, что тот, кажется, ранен, а прояснившийся взор — что пленен, что под ним чужой конь и чужая, начавшая покрываться зеленью степь. Ибо вокруг были не знакомые чуть ли не с детства лица дружинников, а ухмыляющиеся раскосыми глазами чужие лики половецких всадников в кольчугах, кожаных доспехах и разноцветных полосатых халатах, с закинутыми за спину круглыми щитами.
Двое половцев, теснясь на своих лошадях к его лошадке, ехали рядом, по-видимому, не давая его телу, когда был в беспамятстве, сползти с лошадиного крупа и упасть. Они и сейчас, один одесно, другой ошуюю, поддерживали его под руки. Увидев, что русский князь очнулся, перебивая друг друга, что-то затрещали сороками своему предводителю.
Всеволод, общаясь с половецкими ханами, хорошо знал их язык, но из-за непроходящего шума в голове и тупой боли во всем теле, а еще больше из-за навалившейся апатии, вслушиваться не стал, лишь вяло мысленно отметил: «Спешат уведомить хана, что пленник ожил. Ну и пусть…»
Сопровождавшие князя нукеры хана действительно подали тому, ехавшему во главе небольшой кавалькады всадников, знак, и он тут же, хлестнув поджарого конька камчой, подскакал к ним.
— Что, батыр-кинязь, ожил? — на сносном русском спросил Всеволода, ощерив в довольной ухмылке крупные, как у степного волка, зубы, а его тонкие черные усики зашевелились, словно маленькие степные змейки, делая иссеченное ветрами морщинистое лицо хана зловеще-отвратительным.
Всеволод промолчал, лишь едва заметно шевельнул телом, которое тут же отозвалось тупой ноющей болью. Руки нукеров, по-прежнему поддерживающих его, почувствовав шевеление, напряглись, крепче схватились за рукава холщовой рубахи, надетой им перед последним сражением на изрядно помятое в боях тело — так поступал его далекий прадед Святослав Храбрый, когда потрясал Византию.
«Боятся, — скривил князь в кислой ухмылке потрескавшиеся губы. — Хоть и пленник, но боятся. Да и как не бояться — немало, чай, их поганых душ в кущи небесные к любимому ими богу-духу Тэнгри отправил».
И словно в подтверждение его мыслей хан, уже успевший отойти от горячки и напряжения сечи, продолжил уважительно и немного эмоционально:
— Ты, кинязь — батыр! Настоящий батыр! — прицокнул языком в знак особого уважения, если, вообще, не восхищения. — Столько наших воинов порубал, столько палицей повалил, столько душ молодых батыров на небеса к духу Тэнгри отправил, что ой-ой-ой! Во многих аилах и куренях вдовы да матери волосы на себе будут рвать, лица до крови царапать! Крови твоей требовать будут. Много крови. Не знаю, отстою или буду вынужден выдать им тебя головою…
Читать дальше