Николай Пахомов - Меч князя Буй-тура [Proza.ry]

Как помнил всю жизнь Всеволод, незадолго перед кончиной батюшки, — а эта картина вставала всякий раз, лишь стоило ему закрыть очи, — в опочивальне князя горели свечи, густо расставленные самим лоснясящеликим епископом Антонием как у одра отца, так и у поставца киота с иконами, оживляя бликами света строгие лики христианских святых, которые, как казалось Всеволоду, неустанно вели наблюдение за последними минутами жизни родителя. Пресвитер Спасо-Преображенского храма Даниил, как и Антоний, гречанин рождением, но хорошо знавший язык и письменность русичей, а потому принимавший участие в обучении княжичей и боярских отроков, перемежая греческие и русские тексты, читает псалмы. Пресвитер просит Господа, отпустить рабу его Николаю — под этим именем был крещен Святослав Ольгович — грехи вольные и невольные и не оставить своим попечением на том свете.

Он, Всеволод, и брат его Игорь скорбно стоят у одра, на котором так тихо и беспомощно, уменьшившись разом и в росте, и в дородности тела, возлегает родитель. В руках у них зажженные свечи. Трясущиеся губы шепчут слова молитв. Рядом с ними сестры Мария, уже сосватанная за луцкого князя Ярополка Изяславича, но еще из-за болезни батюшки не повенчанная и не выданная замуж, и малышка Ольга, которую поддерживает нянька Милка.

Пятнадцатилетняя Мария, подрагивая плечиками, беззвучно плачет, крупные слезинки катятся по ее по-девичьи пухлым ланитам. Маленькая Ольга, не понимая происходящего, но, тем не менее, чувствуя что-то недоброе, пугливо таращится большими черными очами по сторонам.

У смертного одра батюшки с ними нет старшего их брата Олега. Олег Святославич на уделе в порубежном со Степью Курске и ничего не ведает о состоянии родителя. Нет и их старшей замужней сестры Елены — Мирославы, которая с мужем Романом Ростиславичем находится в Смоленске и также ничего не знает о беде, свалившейся на их род в Чернигове.

Словно огромный ворон, с ног до головы в черном, ссутулившись, сразу как-то постарев и осунувшись, утеряв прежний горделивый вид, на низком поставце, изготовленном невесть когда черниговским плотником, у изголовья одра сидит матушка-княгиня Мария. Рядом с ней — таким же вороном, с макушки до пят в черном, верная ключница Меланья.

Временами заметно, как под черными одеждами княгини мелко-мелко дрожит ее тело, по щекам катятся слезы, но голоса плача не слышно. Только заглушенные всхлипы. Не престало княгиням уподобляться малым детям да простолюдинкам и выть в голос, как делают те по любому скорбному поводу. Даже если княгиня сама и не из княжеского роду-племени.

Крепятся и они с Игорем. Шмыгают носами, но держатся. Лишь украдкой то один, то другой ладошками уберут набежавшую вдруг, ненароком, слезу да потрут костяшками пальцев покрасневшие очи, словно в них попала соринка.

В опочивальне, несмотря на зимнюю пору, тепло. Народу — ближних бояр, опору отца и надежу, как на рати, так и в думе, боярских отроков, дружинников, мечников да и просто челяди, любившей князя, набралось столько, что продохнуть свободно невозможно. От духоты цветные оконца так запотели, что не пропускают внутрь по-февральски тусклый дневной свет. Поэтому в одрине полумрак, заполненный невнятным людским шепотом да дыханием.

Всеволоду почему-то кажется, что больше всех в эти тягостные минуты в княжеской опочивальне суетится черниговский епископ Антоний, муж преклонных лет и крупного телосложения. По словам взрослых, большой любитель сладких яств и пития, что, впрочем, довольно отчетливо сказывается на его лоснящемся лике.

Все стоят недвижимо, тихонько переминаясь с ноги на ногу да время от времени осеняя себя крестным знаменем, а Антоний, одетый в темные шуршащие одежды, медленно, мелкими шажками, передвигается вдоль одра, поправляя одеяние на теле князя. Еще Антоний то и дело подступает к матушке и, наклонившись, что-то шепчет ей на ушко. Движения епископа вызывают колебания язычков пламени свечей, и неясные блики вдруг начинают бегать по скорбным лицам. Возможно, Всеволоду только так кажется, и нет никаких бликов. Но это вызывает в нем какое-то непонятное раздражение.

Густо пахнет человеческим потом, топленым воском и ладаном. И еще чем-то неуловимо тяжелым, нехорошим, недобрым, тревожным. Будь Всеволод постарше, поопытнее, он бы понял, что это запах самой смерти. Но он юн и этого пока не понимает, лишь ощущает боль душевную да тревогу.

Но вот батюшка-князь, испустив последний вздох, тихо отошел в мир иной. Все невольно задвигались, еще истовей закрестились, зашуршали одеждами. Где-то у дверей опочивальни тихо всплакнули две или три челядинки — князь в последние годы был очень милостив к своим слугам и челядинцам. Но на них зашикали — и всхлипы прекратились. Все взоры, оставив покойного, обратились на овдовевшую княгиню — что скажет, что повелит, какое отдаст распоряжение?