Белла Эллис - Пропавшая невеста [litres]

– Надо же, какая прелесть, – негромко сказала она, садясь за стол и беря с простой белой тарелки один из четырех ломтиков хлеба – Мэтти с виноватым видом разложила их веером.

– Расскажи нам, – начала Шарлотта, тоже садясь и бросая взгляд на оттопыренную щеку жующей Эмили, – как тебе здесь живется, дорогая?

Мэтти покосилась на дверь гостиной миссис Кроули и улыбнулась.

– Да, время сейчас и впрямь сложное, особенно для мистера Честера и милых деток.

Но, пока она разливала чай, ее рука дрогнула, и янтарная капля упала ей на запястье.

– Шарлотта, ты помнишь Кован Бридж?

Конечно, Шарлотта помнила Кован Бридж не хуже самой Матильды, Эмили нисколько в этом не сомневалась. Школа, куда папа отправил ее с сестрами вскоре после смерти матери, – разве такое можно забыть? Эмили и сама помнила ее слишком хорошо: жалкое заведение, полное жестокости и тьмы, где всякая попытка думать вызывала неодобрение, а любые проявления радости гасились, словно свечи. Там, в этой ужасной школе, завязалась дружба Шарлотты и Матильды, и там же Эмили и Шарлотта наблюдали, как их дорогих старших сестер Элизабет и Марию довели до того, что их пришлось на руках вносить в экипаж, который увез девочек в Хоэрт, где те сошли в могилу, воссоединившись с покойной матерью. Страх перед той школой, которая, вероломно прикрываясь именем Господа, на деле была истинной юдолью скорбей, не оставлял старших сестер Бронте никогда. Даже став взрослой, Шарлотта иногда в ужасе вскакивала ночью с постели, когда ей снова мерещилось рядом ледяное тело умирающей сестры.

Так что ни одна из них, разумеется, не забыла Кован Бридж. Значит, вопрос Мэтти не случаен. Видимо, она хотела сообщить сестрам, что находится в таком же отчаянии и страхе, как в те дни, когда она была пансионеркой страшной школы. Эмили никогда не испытывала безнадежности более гнетущей и одиночества более глубокого, чем в то темное, внушающее ужас время, и, если Мэтти сейчас чувствует себя так же, как она тогда, значит, ей нужны друзья, те, кто будет помогать и поддерживать ее до тех пор, пока не выяснится вся правда о недавнем ужасном происшествии. Что ж, значит, Эмили станет ей таким другом.

– Мы с тобой, Мэтти, – сказала она. – Мы поможем тебе снова почувствовать себя под защитой.

И горе всякому, кто отважится встать у нее на пути.

– Поздоровайся, Арчи, – уговаривала Мэтти хорошенького малыша, которого держала на руках. – Скажи молодым мисс «здравствуйте»! – Но златокудрое дитя уткнулось носиком ей в шею, крепче обхватило ее ручонками и захныкало, а нанятая в помощь Мэтти девушка из деревни – кажется, Джейн, вспомнила Энн, – смотрела на обоих так равнодушно, как если бы гувернантка держала не ребенка, а куль с песком.

– Фрэнсис! – окликнула Мэтти мальчика постарше, который, стоя в высокой траве у пруда, так внимательно рассматривал деревья на том берегу, словно видел среди них что-то недоступное взрослым. – Фрэнсис, подойди, пожалуйста, к нам и поздоровайся с моими подругами, как я тебя учила.

Но Фрэнсис точно не слышал: он не шелохнулся и не отвел глаз от теней на том берегу, даже когда Эмили подошла к нему и, отыскав на берегу кое-какие камушки, стала бросать их в застоявшийся пруд, куда они падали с громким «плюх». Шарлотта пошла было за сестрой, но отстала, заслушавшись птичьей песенкой, которая доносилась из кроны вишневого дерева.

– Дети, должно быть, очень напуганы, – сказала Энн, когда Мэтти передала ребенка Джейн, и та направилась с ним к Фрэнсису.

– Да, старшему мальчику особенно тяжело, он был еще малюткой, когда умерла его мать, а теперь вот и мачеха… потерялась, – едва ли их вообще следовало оставлять в доме, где случилось что-то настолько непонятное и страшное. Малыши, конечно, не осознают, что происходит вокруг, но всегда чувствуют, когда что-то неладно.

Энн опустила глаза, вспомнив, как тянулись для нее дни, когда умирала мать: она сидела в маленькой спальне, окно которой выходило на фасад их дома – прежде комната звалась детским кабинетом, – отрезала от листа бумаги полоски и рисовала на них, коротая время. Вряд ли тогда она была намного старше Арчи, и все же те долгие часы навсегда запечатлелись в ее памяти галереей расплывчатых образов, нарисованных болью. Конечно, она не понимала, почему в доме так тихо, откуда этот приглушенный плач и отчего у отца такое измученное лицо. И по сей день она не знала ответа на вопрос, точно ли она сама запомнила все это или же столько раз слышала чужие рассказы о том, как это было, что они проросли в ней воспоминаниями. По крайней мере, теперь ей часто казалось, что это происходило с другой девочкой, а вовсе не с ней. Но одно она знала наверняка: если Господь благословит ее детьми, она предпочтет остаться в памяти своих сыновей и дочерей живым человеком, женщиной из плоти и крови, а не бестелесным духом, образом, сотканным из воспоминаний тех, кому посчастливилось знать и любить Марию Бронте при жизни. Но такова оборотная сторона материнства: каждый раз, исполняя свое природное предназначение и приводя в мир новую жизнь, женщина вновь и вновь рискует своей.