Дмитрий Миропольский - Тайна двух реликвий [litres]

Ева возразила:

– Философия – это не наука.

– Что значит – не наука?! – нахмурился Мунин.

– Это не наука, это… как сказать?.. взгляд на мир.

– Ребята, мы вообще-то Философский камень обсуждаем, а не философию, – снова начал Одинцов, но историк только отмахнулся, наседая на Еву:

– Любая наука – это система взаимосвязанных положений. Научное знание должно быть проверено и доказано. Ты с помощью проверенных положений пытаешься обосновать новое положение. Если противоречий нет, новое положение считается доказанным, и так далее. Математики в древности учились выстраивать систему доказательств как раз у философов… Потом научное знание должно иметь практический смысл. Скажешь, философию никто не использует? Используют везде, от политики до… я даже не знаю, докуда угодно! А ты говоришь – не наука. Ещё какая наука! Только не точная, а гуманитарная. И занимается она в конечном итоге смыслом жизни. Потому что есть в гуманитарных науках принцип холúзма : целое всегда важнее и больше, чем сумма его частей…

Разговоры о смысле жизни наскучили Одинцову лет в шестнадцать. Но тут он обрадовался, услыхав что-то знакомое. Было дело, Ева рассказывала им с Муниным про математический феномен, когда действие нескольких факторов оказывается больше их простой суммы.

– Эмерджéнтность ! – поднатужившись, припомнил Одинцов мудрёное словечко, и Ева благосклонно кивнула:

– Молодец. Мог бы сказать просто – синергия. Это правда: любой мост больше, чем сумма деталей, из которых его сделали. Особенно наш мост. Но я не знаю гуманитарные науки, я знаю холонóмную теорию…

– Вот! – Мунин торжествовал. – Холизм, холономный… Греческий корень один и тот же.

– Корень, может быть, тот же, – пожала плечами Ева, – но смысл другой. Если нам придётся с этим работать, боюсь, мы сойдём с ума. Сначала вы, потом я.

Она усмехнулась, и от этого её слова прозвучали шуткой, но какой-то невесёлой. Одинцов сказал:

– Нам лететь ещё часа два. Расскажи хоть, о чём речь. Авось, не сразу свихнёмся.

Ева изящно отправила в рот оливку и промокнула салфеткой припухлые африканские губы. Она была всё же математиком, а не физиком; к тому же для лекции про холономную теорию Бома ей досталась не слишком подходящая аудитория – бывший спецназовец и гуманитарий.

– Ладно, я попробую, – вздохнула Ева. – Представьте себе, что в аквариуме плавает рыба. Её снимают две телекамеры – одна спереди, другая сбоку. Вы в другой комнате и не знаете про аквариум. Перед вами два экрана. Там две разных рыбы: одна видна в профиль, другая анфас. Вы внимательно смотрите и решаете, что рыбы связаны друг с другом. Например, они поворачивают – по-разному, но в одно и то же время, – и теперь вы видите первую рыбу анфас, а вторую в профиль. Они синхронно ныряют, синхронно шевелят хвостом и открывают рот. В вашей реальности вы делаете вывод, что две рыбы мгновенно координируют свои действия. А в реальности аквариума – это не две рыбы, а одна, которую вам показывают на разных экранах с двух сторон. Теперь представьте себе Вселенную…

Во Франкфурте троица не задержалась ни на одну лишнюю минуту.

Немцы подтвердили, что не зря славятся аккуратностью. Самолёт «Люфтганзы» прибыл вовремя, багаж в аэропорту выдали быстро и не тянули с пограничными формальностями. В Германии догадались учесть паранойю израильской службы безопасности, которая уже пропустила пассажиров сквозь сито: вряд ли эти двести человек сильно изменились за четыре часа полёта на многокилометровой высоте. Наверняка сыграла роль и привычка европейцев жить общим домом, когда гостей страны встречают именно как гостей.

– Следующая остановка – Кёльн, – объявил компаньонам Одинцов.

Междугородный экспресс отправлялся прямо из аэропорта. Во Франкфурте считали, что транзитным пассажирам нет нужды кочевать с багажом через город к вокзалу и создавать сутолоку. Кассовые автоматы избавили троицу от очереди за билетами… Шаг за шагом германский порядок позволял свести к минимуму время между прибытием самолёта и отправлением поезда.

– Почему немцы смогли сделать, чтобы всем было удобно, а у нас не могут? – наивно спросил Мунин, ещё не привыкший ко многим заграничным обычаям. Ева только пожала плечами; Одинцов тоже промолчал. В его советской молодости на такие вопросы полагалось отвечать: «Зато мы выиграли великую войну!». Сейчас ответ не годился, но другого по-прежнему не было.