Александр Костенко: Игра на вес золота

— Так, мол и так — задание выполнено. А в особом отделе спрашивают: «Какое задание?» Я доложил, как положено. Связались они с партизанским отрядом, а там понятия не имеют, о каком таком секретном задании я толкую. Я говорю: «Полковника спросите». A из отряда сообщают: «Погиб ваш полковник в ночном бою». Помутузили меня ещё маленько особисты и на заседание ОСО, или «тройки», бросили, так тогда военный трибунал назывался. Там приговор в течение двух минут — расстрел. Вывели на задний двор, конвой уже в шеренгу с винтовками на изготовку стоит, а тут генерал, не помню его фамилию, приехал. Посмотрел на это всё, а обстановка на фронте, сами знаете, какая была. В общем, приговор изменили и отправили меня в штрафбат.

— Ну ты, батя, даёшь, — проговорил Егор и протянул рыбаку кружку.

— А что? Всё нормально, всё правильно. Время, сынки, такое было. Иначе никак нельзя. Оказался я со своим штрафбатом под Волоколамском. Метель, холод, горячую жратву три дня не подвозили, оно и понятно, кто с нами, врагами народа, считаться будет. Впереди нас высотка, за высоткой деревня, и приказ — взять всё это хозяйство немедленно. Пошли в атаку, а на высотке одних пулемётов штук пять. Залегли, немец лупит очередями, да так, что головы не поднять. Ракеты в небо пускает, видно всё, как днём. А мы лежим на белом снегу в своих чёрных ватниках и подыхаем по очереди. Рядом со мной кореш залёг, Виталька Скороходов, бывший капитан. Шепчет мне на ухо, что, если сейчас не встанем и не пойдём в атаку, всем хана — перебьют, как зайцев. Я киваю, мол, согласен. А он мне: «Поднимаемся — на раз два». Встали мы и броском вперёд, оглянулся я уже на высоте, наши все, как один, в атаку бросились. Ворвались на высоту, сшибли немцев и, не останавливаясь, погнали их до деревни. На окраине до рукопашной дошло, вот тут меня в грудь и достала пуля немецкая.

— Вас должны были реабилитировать как искупившего свою вину кровью, — авторитетно заметил Белосветский.

— До этого дело, к сожалению, не дошло, — горько вздохнул Илья Тимофеевич, — упал я без сознания, а немец в контратаку пошёл и отбросил наш батальон на исходные. А я так и остался лежать на высоте, в трёх метрах от немецких траншей. От холода пришёл в себя, слышу совсем рядом немецкую речь. Ну, думаю, всё — отвоевался. А как представил себе, что опять у немцев в тылу оказался, меня аж в жар бросило. Теперь мне один путь — в расход. Наши второй раз ни за что не поверят, что не сам к немцам ушёл. Осмотрелся осторожно вокруг, гляжу: рядом Виталик лежит, ну, я вам рассказывал — капитан. Пощупал, а он холодный уже. Я ватник на нём расстегнул и документы забрал. Собрался с силами и пополз потихоньку, да только силы не рассчитал — потерял всё же сознание. Очнулся в избе деревенской, рядом бабка хлопочет. Оказалось, внучка её семилетняя поехала на дровнях в лес за хворостом и нашла меня. Я без сознания, снегом замело почти целиком, хорошо, что на лице снег растаял. Девочка меня откопала, растормошила, я на сани влез и опять вырубился. В общем, вылечила меня бабка. По счастью, немцев в деревне постоянных не было. А если заезжали, бабка с девочкой меня в сарае прятали. Когда уходил от них, бабка попросила:

— Обещай, если жив останешься, внученьку мою удочеришь. А то помру я, круглой сиротой ребёнок останется. А я ей скажу, что ты отец ей. Как тебя полностью величать-то?

Тогда-то, неожиданно для себя, я и назвался именем своего друга, который погиб у меня на глазах ещё в Смоленске. Там в июле 41-го такая «каша» была, что «похоронку» вряд ли кто на него послал. А документы свои от греха подальше решил я у бабки в сарае схоронить. Дал ей обещание позаботиться о внучке и двинул на восток. А вскоре перешёл линию фронта. Меня опять в особый отдел направили, только теперь я учёный стал. Проверили меня особисты, всё оказалось чисто, и вот так стал я лейтенантом Прохоровым Олегом Васильевичем. Потом воевал, дошёл до Берлина уже подполковником, командиром разведбата, полным кавалером орденов Славы.

— И что произошло? Узнал кто-то из бывших сослуживцев? — предположил Егор.

— Прямо в точку. Узнала меня 11 мая 1945 года в городе Берлине одна сволочь. Из особого отдела, и как вспомнил-то, гад? Арестовали меня и впаяли двадцать пять лет лагерей. Вот так-то.

— А девочку удочерили? — севшим от волнения голосом тихо спросил Белосветский.

— Да, обещание своё я выполнил. Списался с ней из лагерей. Она документы сама все оформила.

— А сейчас она где? — спросил Егор.