Владимир Каржавин - Больше всего рискует тот, кто не рискует. Несколько случаев из жизни офицера разведки

— Точно, их же было трое! — добавил Курбатов.

Оба, как по команде, посмотрели на Отмана. Тот молчал, сказать ему было нечего.

Дом тщательно обыскали, осмотрели и чердак, и подвал. И во дворе всё обшарили — ничего. Малыш как в воду канул.

В карманах Кошелькова обнаружили документы двух ранее убитых им чекистов, принадлежавший Ленину браунинг, а также записную книжку-дневник, куда он заносил свои потаённые мысли. Среди прочих записей были вздохи по своей возлюбленной Анне Савельевой, которая, кстати говоря, и навела чекистов на его след. Но была и такая запись: «… боже, как я себя плохо чувствую и физически, и нравственно. О, как мне сейчас всё ненавистно. Мне неизвестно счастье людей. За мной охотятся, как за зверем…» И ещё: в дневнике была запись, которая всех потрясла. Кошельков жалел, что в Рождественскую ночь не убил Ленина.

Так двадцать первого июня тысяча девятьсот девятнадцатого года перестал существовать король блатного мира Москвы Яков Кошельков, который шестого января того же года своим выстрелом мог изменить ход мировой истории.

Палата была настолько маленькой, что в ней едва помещалась кровать. Ещё была тумбочка в углу и один табурет. Строго говоря, это была не палата, а комнатушка, примыкавшая к хозяйственному помещению. Больницы в Москве были переполнены, одних тифозных больных было чуть не с половину, поэтому Ершов лично настоял перед дирекцией, чтобы для Балезина освободили пусть маленькое, но отдельное помещение. Он же и первым его навестил.

Рана Алексея оказалась не слишком тяжёлой. Пулю из груди извлекли и вскоре разрешили вставать. Но вставать он не торопился, лежал, закинув руки за голову, и думал о своём. Таким его сразу после утреннего обхода врача и застал вошедший в палату Фёдор Ершов.

— Лежи, лежи, — попытался успокоить он присевшего на край кровати Алексея. Сам сел на табурет. — Ох, и задал же ты нам перцу… Тебе же было сказано, в лавку не соваться.

— Тогда бы Кошельков ушёл.

— Да верно всё, Лёха, верно, — Фёдор, когда говорил эмоционально, всегда жестикулировал рукой. — Молодец! Но дать бы тебе при этом суток пять ареста…

— Я трое уже здесь отсидел, вернее, отлежал.

Фёдор всхохотнул, но тут же стал серьёзным.

— Ты представляешь, какую головомойку устроил нам Юргенс, ведь твоя жизнь была под угрозой! Ладно, что Дзержинскому не нажаловался, ведь таких спецов, как ты, у нас раз-два и обчёлся.

Успокоившись, Ершов снова заговорил:

— Ладно, хватит тебя ругать, — встал, полез в карман, достал небольшую коробочку. — Уполномочен вручить и поздравить!

— Что это?

— Бери, смотри и гордись.

Балезин осторожно поднялся, принял из рук коробочку, раскрыл. Это были карманные часы с выгравированной дарственной надписью: «Товарищу Балезину за службу делу революции». И ниже: «Зам. пред. ВЧК Я. Петерс». Фёдор крепко пожал руку и пояснил, что сам Яков Христофорович срочно отбыл в Петроград, а наградить поручил ему.

Алексей стоял у окна, держа в руке часы. Вдали за решёткой больничной ограды виднелась улица. Зеленели липы и тополя — лето в разгаре. Но на душе было как-то неуютно: он, царский офицер, штабс-капитан Алексей Балезин вдруг превратился в товарища чекистов. За спиной Фёдор продолжал говорить, что и он завтра уезжает на фронт, под Царицын, что положение крайне тяжёлое. Алексей почти не слушал. Вдруг повернулся:

— Архангельский жив?

Ершов разом замолчал, потом вздохнул:

— Если бы так…

В это время в палату-комнатушку вошла медсестра.

— Больной, вам полагается укол, — улыбнулась она. — Здесь или ко мне сами зайдёте?

Алексей не ответил. Он разом забыл про Ершова, про наградные часы. Он смотрел на медсестру, на её юное лицо, на соломенные пряди волос, выбивающиеся из-под белого платка, на такого же цвета брови; её серые глаза в ответ приветливо смотрели на него.

— Вам здесь поставить? — повторила она.

— Нет, нет, — очнулся Балезин. — Я ходить не разучился, я сейчас… сейчас приду.

Когда она ушла, эмоциональный Ершов стал вновь жестикулировать руками:

— Ну, Лёха, тут тебя такие красны девицы обхаживают, а ты такой грустный. Я б на твоём месте не торопился выписываться.

Алексей краем глаза глянул на улыбчивого Фёдора. Что ему сказать? Что его сердце отдано другой медсестре из далёкого уже 1915-го, — темноволосой, темноглазой, с соболиными бровями…