Кэндис Проктор - Почему исповедуются короли

– Из жестокости.

– Напрашивающееся предположение. Но я не исключаю другой причины.

– Хочешь сказать, чтобы никто не мог рассмотреть или узнать его? Благие небеса, Себастьян, неужели ты веришь этим романтическим басням о спасенном из тюрьмы некоронованном короле и несчастном глухонемом мальчике, оставленном умирать вместо него?

Себастьян поднялся на ноги.

– Нет, конечно, нет. Просто… Почему, черт подери, они не показали труп дофина его сестре? Она же была рядом – не только в той же тюрьме, но и в той же самой башне, в комнате прямо над его камерой. Зачем оставлять ее в сомнениях? Зачем позволять слухам шириться и крепнуть? Почему не покончить со всеми этими предположениями о подмене раз и навсегда?

– Откуда тебе известно, что Мария-Тереза не видела своего мертвого брата? С ее слов?

– Не понимаю, зачем ей это отрицать, – мотнул головой Себастьян.

– Что если принцессе показывали тело мальчика, но его состояние так ее потрясло, что разум отгородился от ужасных воспоминаний?

– Я не думал о таком варианте, но, возможно, ты и права.

Себастьян направился налить себе бренди.

– По-моему, и граф Прованский, и Мария-Тереза были отлично осведомлены о том, что Дамион Пельтан приходится сыном врачу, лечившему дофина перед смертью.

– Но ты же не считаешь, что по этой причине с ним и расправились? Кто станет убивать человека за то, что сделал его отец почти двадцать лет назад?

– А разве не так поступили революционеры? Они уморили десятилетнего мальчика за прегрешения его предков.

– Но… граф Прованский слишком тучен и немощен, чтобы совершить подобное.

– Я и не предполагаю, будто он проделал это собственноручно. Он мог попросту кого-нибудь нанять. Вроде того джентльмена, который пытался застрелить меня на околице деревни Сток-Мандевилль.

– Не верю, чтобы граф был способен на убийство.

– Но ведь про Марию-Терезу ты такого не скажешь?

Геро начала было говорить, но запнулась и прикусила губу.

– Не скажешь, верно?

Она покачала головой:

– Меня многое восхищает в Марии-Терезе. Ей выпали ужасные испытания и жестокая череда мучительных утрат. То, что она прошла через все это и сохранила хотя бы подобие душевного здоровья, поистине впечатляет. Но вместе с тем принцесса мне не нравится. Дело не только в надменности, чопорности или в показном, нетерпимом благочестии. Ее называют непревзойденной лицемеркой, и я подозреваю, что это действительно так. Насколько мне известно, никто и никогда не видел Марию-Терезу радостной, но при этом на публике она всегда выглядит исключительно спокойной. Однако мне рассказывали, что на самом деле она далека от спокойствия. У нее бывают истерики. Случалось, принцесса падала в обморок при виде зарешеченного окна, а барабанная дробь или звон церковного колокола вгоняют ее в дрожь. Нет, она так и не оправилась от пережитого. И хотя это никоим образом нельзя вменить ей в вину, я все равно…

– Не доверяешь ей?

– Я бы не стала полагаться ни на ее искренность, ни на ее здравомыслие.

Себастьян какое-то время помолчал. А затем сказал:

– Лашапель сообщил мне кое-что еще. По его словам, при вскрытии сердце мальчика было извлечено.

Взгляды супругов встретились.

– О Боже, – прошептала Геро. – Думаешь, поэтому убийца вырезал сердце Дамиона Пельтана? Из некоей извращенной мести?

– Не знаю. Но какова вероятность того, что это простое совпадение: Филипп-Жан Пельтан производит вскрытие, при котором сердце дофина извлекают, а спустя почти двадцать лет сердце вырезают из груди его собственного сына? Какова, по-твоему, вероятность такого совпадения?

Понедельник, 25 января 1813 года

К утру температура на несколько градусов повысилась, и оттепель превратила засыпанные снегом городские улицы в реки мутной коричневатой жижи. Но ветер оставался ледяным, с пронизывающей до костей сыростью, заставлявшей рыночных торговок торопливо семенить по тротуарам, сгорбившись и накинув шаль на голову.

Себастьян поднял воротник шинели и подавил желание потопать озябшими ногами. Он стоял на тротуаре возле французской католической часовни неподалеку от Портман-сквер. Согласно указу самого Георга III, часовня не имела колокольни – только скромный католический крест на фасаде позволял отличить ее от двух конюшен, примыкавших к этому невзрачному кирпичному строению. Но внутри слышалось шевеление, и спустя пару минут, когда колокола городских англиканских церквей начали отбивать время, из гладких дверей молельни высыпала небольшая группка пожилых мужчин и женщин, дородных и почти одинаково одетых в черное.