Борис Акунин - Азазель

Под деревянным настилом пирса темным-темно. Вдруг черная вода беззвучно исторгла из своих недр белое, круглое пятно. В белом круге сразу образовался еще один, маленький и черный – это титулярный советник Фандорин жадно глотнул речного воздуха. Пахло гнилью и керосином. То был волшебный запах жизни.

А тем временем наверху, на причале, шел неспешный разговор. Затаившийся внизу слышал каждое слово. Бывало, Эраст Петрович доводил себя до умильных слез, представляя, какими словами будут вспоминать его, безвременно погибшего героя, друзья и враги, какие речи будут звучать над разверстой могилой. Можно сказать, вся юность прошла в этих мечтаниях. Каково же было негодование молодого человека, когда он услышал, о каких пустяках болтают те, кто почитал себя его убийцами! И ни слова о том, над кем сомкнулись мрачные воды, – о человеке с умом и сердцем, с благородной душой и высокими устремлениями!

– Ох, обойдется мне эта прогулочка приступом ревматизма, – вздохнул Франц. – Вон как сыростью тянет. Ну чего тут стоять? Пойдем, а?

– Рано.

– Слушай, я ведь с этой беготней без ужина остался. Как думаешь, дадут нам пожрать или еще какую-нибудь работенку придумают?

– Не нашего ума дело. Как скажут, так и сделаем.

– Хоть бы телятинки холодной перехватить. В животе бурчит… Неужто будем с насиженного места срываться? Только прижился, пообвыкся. Зачем? Ведь обошлось все.

– Она знает, зачем. Раз велела, значит, надо.

– Это уж точно. Она не ошибается. Ради нее я что хочешь – папашу бы родного не пожалел. Если б, конечно, он у меня был. Мать родная для нас столько не сделала бы, сколько она сделала.

– Само собой… Все, идем.

Эраст Петрович подождал, пока вдали стихнут шаги, для верности досчитал еще до трехсот и лишь тогда двинулся к берегу.

Когда он с великим трудом, несколько раз сорвавшись, взобрался на низенький, но почти отвесный парапет набережной, тьма уже начинала таять, теснимая рассветом. Несостоявшегося утопленника била дрожь, стучали зубы, а тут еще икота накатила – видно, наглотался затхлой речной воды. Но жить все равно было замечательно. Эраст Петрович окинул любовным взглядом серый речной простор (на той стороне ласково светились огоньки), умилился добротности приземистого пакгауза, одобрил мерное покачивание буксиров и баркасов, вытянувшихся вдоль пристани. Безмятежная улыбка озарила мокрое, с мазутной полосой на лбу лицо восставшего из мертвых. Он сладостно потянулся, да так и замер в этой нелепой позе – от угла пакгауза отделился и быстро-быстро покатился навстречу низенький, проворный силуэт.

– Вот ироды, вот бестии, – причитал силуэт на ходу тонким, издалека слышным голоском. – Ведь ничего поручить нельзя, за всем догляд нужен. Куда вы все без Пыжова, куда? Пропадете, как щенята слепые, пропадете.

Охваченный праведным гневом, Фандорин рванулся вперед. Похоже, изменник воображал, что его сатанинское отступничество осталось нераскрытым.

Однако в руке губернского секретаря сверкнуло нехорошим блеском что-то металлическое, и Эраст Петрович сначала остановился, а потом и попятился.

– Это вы правильно, клубничный мой, рассудили, – одобрил Пыжов, и стало видно, какая упругая, кошачья у него походка. – Вы разумный отрок, я сразу определил. Это ведь что у меня, знаете? – Он помахал своей железякой, и Фандорин разглядел двуствольный пистолет необычайно большого калибра. – Жуткая штука. На здешнем разбойном жаргоне «смэшер» называется. Вот сюда, изволите ли видеть, две разрывные пульки вставляются – те самые, что Санкт-Петербургской конвенцией 68-го года запрещены. Да ведь преступники, Эрастушка, злодеи. Что им человеколюбивая конвенция! А пулька разрывная, как в мягкое попадет, вся так лепесточками и раскрывается. Мясо, косточки, жилки всякие в сплошной фарш преображает. Вы уж, ласковый мой, полегонечку, не дергайтесь, а то я с перепугу выпалю, а потом не прощу себе такого зверства, каяться буду. Очень уж больно, если в живот попадет или еще куда-нибудь в той области.

Икнув, но уже не от холода, а от страха, Фандорин крикнул:

– Искариот! Продал отчизну за тридцать серебряников! – И снова попятился от зловещего дула.

– Как изрек великий Державин, непостоянство – доля смертных. Да и зря вы меня обижаете, дружочек. Не на тридцать сиклей я польстился, а на сумму гораздо более серьезную, аккуратнейшим образом в швейцарский банк переводимую – на старость, чтоб под забором не околеть. А вас-то, дурашку, куда занесло? На кого тявкать вздумали? В камень стрелять, только стрелы терять. Это ж силища, пирамида Хеопсова. Лбом не сковырнешь.