Борис Акунин - Смерть Ахиллеса

Соболев взял карту вин, не обнаружил в ней «шато-икема» и велел послать за ним в магазин Леве. Свита предпочла шампанское и коньяк.

Господа военные переговаривались вполголоса, несколько раз грянул дружный хохот, причем особенно выделялся заливистый генеральский баритон. Судя по всему, заговорщики пребывали в отличном расположении духа, что Ахимаса вполне устраивало.

В пять минут десятого, когда «шато-икем» не только доставили, но уже и откупорили, двери ресторации распахнулись, словно под напором волшебного ветра, и на пороге появилась Ванда. Она картинно застыла, подавшись вперед всем своим гибким телом. Лицо раскраснелось, огромные глаза сияли полуночными звездами. Весь зал обернулся на звук, да так и замер, околдованный чудесным зрелищем. Славный генерал и вовсе будто окоченел, не донеся до рта вилку с маринованным рыжиком.

Ванда чуть-чуть подержала паузу – ровно столько, чтобы зрители оценили эффект, но не успели снова уткнуться в тарелки.

– Вот он, наш герой! – звонко воскликнуло чудесное видение.

И порывисто, цокая каблучками, влетело в зал.

Зашелестел бордовый шелк, закачалось страусиное перо на широкополой шляпе. Метрдотель в ужасе всплеснул руками, памятуя о запрете на публичные сцены, однако он зря тревожился: Соболев ничуть не возмутился, вытер блестевшие губы салфеткой и галантно поднялся.

– Что же вы сидите, господа, и не чествуете славу земли русской!? – обернулась к залу восторженная патриотка, ни на миг не выпуская инициативы. – Михаилу Дмитричу Соболеву ура!

Казалось, гости только этого и ждали. Все повскакивали с мест, зааплодировали, и грянуло такое энтузиастическое «ура», что под потолком покачнулась хрустальная люстра.

Генерал симпатично покраснел, кланяясь на все стороны. Несмотря на всеевропейскую известность и всероссийское обожание, он, кажется, так и не привык к публичным восторгам.

Красавица стремительно подошла к герою, раскинула тонкие руки:

– Позвольте поцеловать вас от имени всех москвичек! – и, крепко обхватив за шею, троекратно облобызала по старомосковскому обычаю – прямо в уста.

Соболев побагровел еще пуще.

– Гукмасов, пересядь, – тронул он за плечо черноусого есаула и показал на освободившийся стул. – Окажите честь, сударыня.

– Нет-нет, что вы! – испугалась прекрасная блондинка. – Разве я посмею? Если позволите, я лучше спою для вас свою любимую песню.

И все так же порывисто направилась к стоявшему в центре зала белому роялино.

На взгляд Ахимаса Ванда действовала чересчур прямолинейно, даже грубо, однако видно было, что она совершенно в себе уверена и отлично знает, что делает.

Приятно иметь дело с профессионалкой. Он окончательно в этом убедился, когда по залу поплыл глубокий, с хрипотцой голос, от которого с первых же нот так и стиснулось сердце:

Что шумишь, качаясь,

Тонкая рябина,

Низко наклоняясь

Головою к тыну?

Ахимас встал и тихо вышел. Никто не обратил на него внимания – все слушали песню.

Теперь незаметно пробраться в номер Ванды и подменить бутылку «шато-икема».

Операция прошла до скучного просто. Ничего кроме терпения не понадобилось.

В четверть первого к «Англии» подкатили три пролетки: в первой объект с Вандой, в двух других – офицеры, все семеро.

Ахимас (с накладной бородой и в очках, этаким приват-доцентом) заранее снял двухкомнатный номер, выходивший окнами на обе стороны – и на улицу, и во двор, где располагался флигель. Свет погасил, чтобы не заметили силуэта.

Охраняли генерала хорошо. Когда Соболев и его спутница скрылись за дверью вандиной квартиры, офицеры приготовились оберегать досуг своего начальника: один остался на улице, у входа в номера, другой стал прогуливаться по внутреннему двору, третий тихонько проскользнул во флигель и, видимо, занял пост в прихожей. Четверо остальных отправились в буфет. Видимо, будут дежурить по очереди.

Без двадцати трех минут час электрический свет в окнах квартиры погас, и на шторы изнутри легло приглушенное красное сияние. Ахимас одобрительно кивнул – певичка действовала по всей парижской науке.

Прогуливавшийся по двору офицер воровато оглянулся, подошел к красному окну и встал на цыпочки, однако тут же, словно устыдившись, отпрянул и снова принялся расхаживать взад-вперед, насвистывая с преувеличенной бодростью.

Ахимас не отрываясь смотрел на минутную стрелку часов. Что если Белый Генерал, славящийся хладнокровием в бою, никогда не теряет головы и его пульс не учащается даже от страсти? Маловероятно, ибо противоречит физиологии. Вон как он вспыхнул от вандиных поцелуев в ресторане, а тут поцелуями не ограничится.