Андрей Добров - Чертов дом в Останкино

– Месье Крылов, это вы?

Иван Андреевич удивился, но подошел к самой дверце.

Женщина действительно была молода и очень хороша собой. У нее были кругленькие близко посаженные карие глаза, курносый носик и губки, которые так и норовили сложиться сердечком. Лисичка, а не девушка.

– Ведь это вы! – с милым восторгом воскликнула дама. – Я не ошиблась!

– Нет, не ошиблись, – улыбнулся польщенный Крылов. – Мы знакомы?

– Конечно нет еще! – ответила она. – Ну и что с того? Я так мечтаю познакомиться с вами, что готова пренебречь всеми условностями. Я ваша преданная читательница и… – Она кокетливо улыбнулась. – Почитательница. Удивительно, как свет не смог оценить ваше очаровательно легкое перо! Впрочем, что тут удивляться, ведь ваше перо искололо не одного напыщенного дурака.

Петербург. 1844 г.

– О, сладость лести, – сказал Иван Андреевич угрюмо. – Да еще лести, излитой столь прелестными губками, как у Агаты Карловны! Через пять минут мы уже болтали как старые друзья. Через десять я был влюблен. К моменту, когда моя бричка наконец доползла до привратной будки, я был готов жениться. А потом наши экипажи оказались по другую сторону заставы, и тут вдруг выяснилось, что мы должны расстаться. Это так поразило меня, что я чуть не потерял сознание. Вы знаете, доктор, я человек не влюбчивый. Не знаю, что такое, но чувство любви мне почти не знакомо – вероятно, тут все дело в темпераменте.

– Или боязни женского пола, – ответил Галер машинально, не отрываясь от бумаги.

Крылов фыркнул:

– Чушь! Какая боязнь? Боязнь чего? Не перебивайте меня. Думаю, что долгое путешествие и вынужденный отказ от привычного образа жизни подействовали на меня особым образом. А может, это из-за московского воздуха, который, уж конечно, свежее, чем затхлая дворцовая атмосфера Петербурга, смешанная с болотными миазмами. Да, думаю, именно так. Не зря московская жизнь так сильно отличается от столичной. Еще матушка Екатерина говорила, что не любит Москвы из-за ее вольнодумства и бунтарства. Неудивительно, что даже несколько минут, проведенных в московском воздухе, сотворили со мной такую странную перемену, что я тут же, не сходя с места, назначил свидание этой почти незнакомой даме.

– Где?

– Как где? Конечно, в трактире! Ведь я еще не обедал. Я подумал, что можно совместить приятное с прекрасным. Конечно, к Брызгалову на Варварку ехать было нельзя – там заправляли староверы с их поистине варварской ненавистью к табаку. И даже развешенные везде клетки с соловьями не делали это заведение для меня привлекательным – соловьям я предпочитаю гусей, особенно с антоновкой, и хорошую трубку табака. Можно было бы поехать к Воронину в Охотный Ряд, поесть его замечательных блинов, манивших гурманов и из других городов империи, но… Но я хотел блеснуть и потому пригласил мою прелестницу в «Троицкий», или, как его называют москвичи, «Большой самовар» – поскольку именно огромный самовар был выставлен в окне этого трактира, считавшегося в те времена самым лучшим и самым дорогим в Первопрестольной.

– Тяжелая пища в трактирах, – заметил доктор.

Крылов пожевал губами.

– Ты, Галер, молод, откуда тебе знать, что в те времена ресторанов еще не было. Впрочем, по мне, так я не променяю кухню «Троицкого» на десять лучших парижских ресторанов. Вот ты знаешь, что в этом трактире даже не было зала для простого народа? Только для высшего света. Это верный признак того, что готовили тогда в «Троицком» отменно. Сейчас редко встретишь таких мастеров приготовить кулебяку или тушеного зайца. Да и зайцы в то время были – не чета нынешним! Настоящие слоны, а не зайцы! Только намного нежнее.

– Прошу вас, не рассказывайте про ваш обед, – пробормотал доктор. – Лучше расскажите, пришла ваша дама?

– Увы, она пришла, – мрачно ответил Крылов.

Петербург. 1844 г.

Доктор Галер зажег свечку и повернул овальный экран, закрепленный на подсвечнике, так, чтобы сквозняк из окна не тревожил огонек. Внутренняя поверхность экрана представляла собой вогнутое зеркало, освещавшее бумагу с записями, сделанными его ровным почерком.

– Главная печаль старости заключается в невозможности посетить места своей юности, – тихо сказал Крылов. – То, что умирают люди, – понятно. Человек настолько легкомысленное существо, что нашел сто способов, чтобы укоротить жизнь, и почти ни одного, чтобы ее продлить.

Галер пожал плечами, но спорить не стал.

– Это тоже записать? – спросил он.