Андрей Воронин - Рукопись Платона

— Так я тебе и сказал, — ответил чертов упрямец. — Читай, коли грамоте обучен. Молебен это за упокой души царя-батюшки. Премного грешен был царь Иоанн Васильевич, вот и послал меня архиерей по святым местам грехи его замаливать.

— Ты ври, да не завирайся, — сказал ему Хрунов. — Никаким молебном тут и не пахнет. Что же это за молебен, в котором имя Божье ни разу не упомянуто? Вот это вот — что это такое? Зла... Зле... Черт подери, злато! Злата полста пуд, се... ну да, серебра пудов сто двадцать, каменья... Ба! Так тебя, борода, за златом отправили? Вот так сюрприз!

— Золото? — подался вперед Ерема, мигом забывший о своем страхе перед гневом Господним. — Где?

— То-то и оно, — сказал ему Хрунов, — что тут ничего про это не сказано. Кремль какой-то, а какой — ни слова, ни полслова. Где клад спрятан, борода? — спросил он у расстриги, получив в ответ лишь очередной плевок. — Врешь, — продолжал он, брезгливо вытирая пучком травы оплеванный носок сапога, — скажешь. Ты, борода, может, и не знаешь, а я всякого народа насмотрелся и скажу тебе по секрету: чем сильнее человек поначалу геройствует, тем скорее ломается. И ты сломаешься, никуда не денешься. Так что лучше сразу говори. Зачем без толку мучиться? Неужто церкви золота не хватает? Сам посуди, расстрига: от начальства твоего не убудет, а нам, сирым да убогим, этих денег до самой смерти хватит. Осядем где-нибудь потихонечку, лавчонок себе прикупим, торговлишку начнем, и будет тишь, гладь да Божья благодать. А? Неужто лучше будет, ежели мы и дальше на дорогах разбойничать станем? Думай, борода! Ежели ты одним словом целую банду на путь истинный наставишь, так тебя, верно, в два счета при жизни канонизируют. Святым станешь, борода, и, главное, безо всяких мучений!

— Чтоб ты сгорел, ирод окаянный, — сказал расстрига. — Такому, как ты, сколь злата ни дай, все мало будет.

— И то верно, — вздохнул Хрунов. — Что ж, прибивай, Ерема. Видишь, дурак какой попался, не хочет по-хорошему. Прибивай, я сказал!

Ерема помрачнел, но не посмел ослушаться. Кто-то подкатил к дубу толстую сосновую колоду и поставил ее на попа. Ерема взгромоздился на эту подставку, держа в руке молоток. Гвозди пучком торчали у него изо рта, борода растрепалась космами, на грязной ткани рубахи расплывалось темное пятно пота. Утвердившись на колоде, Ерема вынул изо рта ржавый кованый гвоздь и приставил его острием к ладони распятого на дубе расстриги. Расстрига закрыл глаза и начал громко читать «Отче наш». Голос его дрогнул и прервался, когда тяжелый молоток в первый раз опустился на шляпку гвоздя, но тут же окреп и возвысился. Молоток глухо ударял по гвоздю; после второго удара брызнула кровь, обильно окропив лицо и рубаху Еремы; после четвертого или пятого расстрига уже закричал, но это не был вопль боли и страха: распятый продолжал читать молитву, ни разу не сбившись и не перепутав слова. Дочитав до конца, он начал сызнова; лишь изредка молитва прерывалась скрежетом зубов или нечленораздельным рычанием. Тем временем Ерема забил первый гвоздь, передвинул колоду и взялся за вторую руку расстриги.

Хрунов смотрел на это не более минуты, после чего углубился в чтение отобранной у пленника рукописи, шевеля губами и, казалось, утратив всякий интерес к происходящему.

Руки расстриги уже были намертво прибиты к ветвям дуба, и Ерема, неуклюже спрыгнув с колоды, склонился над его ногами, а молитва все звучала. Краем уха ловя эти отчаянные выкрики, обращенные к безучастному небу, Хрунов досадливо морщился: все это было чересчур даже для его закаленных нервов. Он ждал, что расстрига наконец сломается или просто потеряет сознание от боли, однако тот, похоже, был вылеплен из очень крутого теста. Экзекуция длилась уже более пяти минут, а упрямый расстрига все повторял и повторял «Отче наш», будто и впрямь рассчитывал получить помощь свыше.

Хрунов покосился на Ерему и понял, что тот уже вошел во вкус. Он знал за своим помощником эту слабость: от вида крови тот буквально пьянел и был способен сотворить такое, от чего у окружающих кровь стыла в жилах. Упорство расстриги, вызывавшее у Хрунова лишь брезгливое раздражение, будоражило Ерему, как хмельное вино. Между тем найденная в котомке рукопись, поначалу и впрямь казавшаяся написанной на тарабарском языке, мало-помалу делалась бывшему поручику все более понятной и цель предпринятого расстригой странствия постепенно прояснялась. Хрунов понял, что расстрига, вернее всего, не смог бы вразумительно ответить на его вопросы, даже если бы очень сильно захотел. Поэтому, когда Ерема вооружился кузнечными клещами и стал глумливо водить ими вдоль тела распятого, будто бы выбирая местечко, откуда начать, Хрунов вынул из-за пояса пистолет, поднял его на уровень глаз, быстро прицелился и спустил курок.