Джинн Калогридис - Я, Мона Лиза

Тем не менее, сегодня Лоренцо принял единственного племянника Папы, семнадцатилетнего кардинала Риарио, как почетного гостя. После мессы в главном соборе Лоренцо собирался сопроводить молодого кардинала на пир, устроенный во дворце Медичи, а затем продемонстрировать ему собранную Медичи знаменитую коллекцию произведений искусства. А пока он стоял рядом с Сальвиати и Риарио и время от времени кивал в ответ на их редкие, произнесенные шепотом фразы.

«Улыбаются, а сами затачивают мечи», — подумал Барончелли.

Неброско одетый в простую тунику из серо-голубого шелка, Лоренцо и не подозревал, что через два ряда за его спиной стоят двое священников, облаченных в черные сутаны. Один из них был домашний учитель семейства Пацци, юноша, которого Барончелли знал только по имени — Стефано; рядом с ним стоял мужчина постарше, Антонио да Вольтерра. Барончелли успел перехватить взгляд Вольтерры, когда эти двое только входили в церковь, и тут же отвел глаза; во взоре священника кипела та же ярость, которую Барончелли подметил у кающегося грешника. Вольтерра, присутствовавший на всех тайных встречах, тоже горячо обличал любовь Медичи «ко всему языческому», говоря, что семейство «погубило город» своим растленным искусством.

Как и остальные заговорщики, Барончелли знал, что ни пиру, ни осмотру коллекции не суждено состояться. Грядущее событие должно было навсегда изменить политическое лицо Флоренции.

За его спиной кающийся грешник начал переминаться с ноги на ногу, а затем со вздохом произнес то, что было понятно только Барончелли. Слова грешника заглушал капюшон, надвинутый на лицо, чтобы скрыть его. Барончелли с самого начала был против участия этого человека в убийстве — с какой стати они должны ему доверять? Чем меньше участников, тем лучше… Но Франческо, как всегда, отмахнулся от его мнения.

— Где Джулиано? — раздался шепот из-под капюшона.

Джулиано де Медичи, младший брат, был настолько же красив, насколько уродлив Лоренцо. Его прозвали любимцем Флоренции — такой он был красавчик; говорили, что вслед ему вздыхали не только женщины, но и мужчины. Заговорщики не могли довольствоваться только одним братом, явившимся в собор. Им нужны были оба — иначе пришлось бы все отменить.

Барончелли бросил взгляд через плечо на скрытое капюшоном лицо сообщника и ничего не сказал. Не нравился ему кающийся грешник; этот тип исподволь вносил во все действо столько праведного религиозного фанатизма, причем такого заразительного, что даже сугубо приземленный Франческо начал верить, что сегодня они совершат дело, угодное Богу.

Но Барончелли-то знал, что Бог здесь ни при чем; это был акт, порожденный ревностью и амбициями.

По другую его руку шипел Франческо де Пацци:

— Что такое? Что он сказал?

Барончелли нагнулся и прошептал в миниатюрное ухо своего благодетеля:

— Где Джулиано?

По лицу Франческо он заметил, как тот пытается подавить страх. Барончелли разделял его опасения. Теперь, когда Лоренцо со своим гостем кардиналом заняли предназначенные им места, вот-вот должна была начаться месса; если Джулиано не появится в ближайшие минуты, весь план рухнет. Слишком высока была ставка, слишком велик риск; слишком большое количество людей вовлечено в заговор, слишком много языков могло развязаться и вызвать толки. Уже сейчас мессер Якопо во главе небольшого отряда из пятидесяти перуджианцев-наемников поджидает, когда прозвучит сигнал церковного колокола. С первым звоном он должен захватить правительственный дворец и поднять народ против Лоренцо.

Кающийся грешник протолкнулся вперед и остановился почти вровень с Барончелли, после чего задрал голову и уставился вверх, туда, где прямо над огромным алтарем завис на головокружительной высоте массивный купол. Капюшон из мешковины немного соскользнул назад, открыв профиль. На мгновение лицо грешника исказила гримаса такой ненависти и отвращения, что Барончелли невольно отшатнулся.

Постепенно взгляд грешника смягчился, по лицу его разлился блаженный экстаз, словно он видел самого Господа, а не обшитый гладким мрамором скругленный свод. Франческо тоже обратил внимание на прихожанина в мешковине и теперь взирал на него, как на оракула, готового произнести первое слово. И оно последовало.

— Он все еще в постели.

Тут заговорщик пришел в себя и тщательно надвинул обратно капюшон, вновь скрыв свое лицо.

Франческо вцепился в локоть Барончелли и опять зашипел: