Александр Воинов - Западня

Да, сообщение майора Петреску — сигнал. Важный и своевременный.

— Вот что, Корнев, — сказал Савицкий, пряча в папку протокол допроса, — Егорова и Тоню завтра отправлять не будем. Очевидно, над их заданием еще придется подумать…

Корнев повернулся и быстро вышел.

Когда дверь закрылась, Савицкий поднялся с места, подошел к окну и глубоко вздохнул.

«Ну, товарищ Савицкий, — мысленно произнес он, — как ты намерен жить дальше?»

Ему довольно сильно досталось, когда сраженный автоматной очередью шофер упал ему на плечо, а неуправляемая машина на полной скорости съехала в кювет и опрокинулась. Что произошло потом, Леон помнил смутно. В полузабытьи он чувствовал, что его несут, но кто несет и куда, не понимал, и не было даже сил открыть глаза.

Окончательно он пришел в себя, когда вдруг ощутил покой. С трудом подняв тяжелые веки, он не увидел ничего, кроме черноты. Ослеп! Где-то рядом послышалась русская речь, и от страха у Леона сжалось сердце. Он в плену!..

То, что показалось слепотой, на самом деле было черным сводом землянки. Но сквозь раскрытый дверной проем падал неяркий свет занимающегося утра, и одного быстрого взгляда хватило, чтобы заметить высокого немолодого офицера, склонившегося над столом с разложенными на нем пузырьками лекарств и пакетами марли. Рядом с нарами стоял солдат с автоматом, небрежно висевшим на плече, и закуривал папиросу.

Петреску крепко зажмурил глаза. Еще хоть несколько минут вырвать у смерти! Как ломит голову! И даже нельзя застонать, нельзя попросить о помощи.

Он лежал с закрытыми глазами, стараясь выиграть время. Саднило лоб, остро ныл правый висок, которым он обо что-то ударился, когда перевернулась машина. Теплая тяжесть давила на грудь. Не в силах более сдерживаться, он перевел дыхание.

Солдат, стоявший рядом, вдруг засуетился.

— Ожил! — воскликнул он мальчишески звонким голосом. — Слава тебе господи! Не зря тащили!..

— Тише, Карасев! — проговорил строгий голос.

Послышались шаги. К Леону подошел офицер, взял его руку, нащупывая пульс.

На несколько мгновений в землянке наступила полная тишина. Потом в раскрытую дверь донеслось лошадиное ржание, где-то с курлыкающим звуком несколько раз ударила зенитная пушка, прогудел самолет, и снова все смолкло.

— Пульс нормальный, — проговорил врач, осторожно отпуская руку пленного. — Скоро, наверно, окончательно придет в себя. Сотрясение, конечно, получил основательное, но жить будет.

— Так можно сообщить в штаб, что все в порядке? — спросил солдат и звякнул автоматом.

— Сообщай, Карасев, — сказал врач и заскрипел пером. — Постой! — окликнул он солдата, и Леон услышал, как стук сапог вдруг затих. — Это какой же твой «язык» по счету?

— Седьмой, товарищ капитан!

— Орден полагается?

— Да за майора могут и навесить, а за тех только медали давали… Лейтенант Дьяченко, сами знаете, лишнего не даст. Еще и твое отнимет…

Врач усмехнулся и промолчал. Снова, удаляясь, застучали кованые сапоги, и все стихло.

Гулко пульсировала в висках кровь. Леон даже не предполагал раньше, что голова может так гудеть. Наконец, чтобы умерить его страдания, вмешался сам бог.

Врач встал и вышел из землянки.

— Стереги пленного. Сейчас вернусь, — сказал он кому-то, и стало совсем тихо.

Леон чутко прислушался. Часовой, очевидно, находился у входа, и его не было слышно. Приоткрыв глаза, румын оглядел землянку. Врытый в землю грубо сколоченный стол, медицинская сумка на гвозде, полотенце со следами крови брошено в угол, в другом углу — пара стоптанных сапог и начатая буханка хлеба на газете. Немудреный военный быт.

И вдруг он заплакал — от боли, от одиночества и бессилия. Он не сомневался, что его расстреляют, что, как только допросят и он станет не нужен, его тут же уничтожат. Перевязка, пульс, покой — все эти «заботы» призваны были лишь вернуть сознание, чтобы не сорвался допрос…

Им овладело ожесточенное, мстительное чувство. «Нет, вы не получите меня живым! А ты, солдат, не получишь за меня орден!» Он рванулся с нар. Острая боль пронзила голову. Леон покачнулся и прислонился к стене. До стола было не больше трех шагов, но ему показалось, что он идет вечность. Глаза застилал темный туман. Он боялся только одного — вновь впасть в беспамятство.

Звякнули пузырьки. Неверным движением он опрокинул какой-то флакон, разлетевшийся вдребезги у его ног. Остро запахло эфиром.

Леон вздрогнул — звон стекла мог привлечь внимание часового. И чтобы успеть, во что бы то ни стало успеть, он схватил два первых попавшихся в руки пузырька с какой-то жидкостью и, выдернув из одного пробку, опрокинул его содержимое в рот. Нестерпимым жаром обожгло грудь. Леон повалился ничком на стол.