Елена Арсеньева - Сестра брату своему (Софья Алексеевна, Россия)

В Кремле начали находить подметные письма, извещавшие о готовящемся набеге потешных войск на царевну Софью ради ее низвержения, заточения в монастырь, ну а станет противиться – смертоубийства ради. Все письма были изготовлены самим Федором Шакловитым или его присными. И вот наконец явилось самое страшное письмо: потешные придут с 7 на 8 августа, убивать будут не только Софью, но и прочих царевен…

Софья делала вид, будто страшно напугана. Впрочем, она и так была напугана неумолимым взрослением Петра, поэтому особенно притворяться не приходилось. И вот она, собиравшаяся идти в Донской монастырь на богомолье, ход свой туда отменила и заперлась в Кремле под охраной четырех сотен стрельцов. Еще триста стали караулом на Лубянке. Их подуськивали: надобно-де убить старую медведицу, царицу, а буде сын станет заступаться за мать, то и ему спускать нечего.

О действиях Шакловитого стало известно в Преображенском. Оттуда мигом ринулись ночными тропами лазутчики. Один умудрился пробраться в Кремль и был схвачен чуть ли не возле Грановитой палаты. Это оказался спальник Петра по имени Плещеев.

Пока Шакловитый разбирался с ним, сотник стрелецкого Стремянного полка Ларион Елизарьев и еще семь стрельцов, которые главу Стрелецкого приказа давно ненавидели, имели к нему свои счеты и готовы были даже душу дьяволу продать (желательно подороже), только бы с Федькой сквитаться, порешили предупредить молодого царя, что против него затевается недоброе. Идти в Преображенское решились стрельцы Мельнов и Ладогин.

Понятно дело, что отправились они в путь ночью – ночью и появились в Преображенском. Петр крепко спал. Пробудившись, охваченный неодолимым ужасом, он выскочил из дому в одной сорочке, босой, вскочил верхом и ринулся куда глаза глядят. Насилу нагнали его в лесу, заставили одеться. А уж потом Петр во весь дух пустился в Троицкую лавру, куда прибыл через пять часов непрерывной скачки. На другой день в Троицу прибыли Наталья Кирилловна с Евдокией, преданные Петру бояре, потешные войска и стрельцы Сухарева полка. А к вечеру туда же начали собираться иноземные полки. Первым привел своих солдат наемник Франц Лефорт. Слегка отдышавшись от первого страха, Петр начал писать грамоты во все стрелецкие полки и призывать их к Троице.

К слову – доносчики потом были щедро награждены Петром за спасение его жизни. Каждый получил по тысяче рублей, деньги совершенно невероятные. Срубить и поставить избу стоило два рубля, так что ж можно было устроить на тысячу?!

Софье чудилось, еще никогда в жизни не было у нее такого страшного утра, как в тот день, когда она узнала о бегстве Петра! Шакловитый не верил вестям, пытался перехватывать болтунов, однако уже вся Москва знала о случившемся. Софья и Шакловитый пытались перед ближними людьми делать вид, будто чего-то в таком роде ждали, все идет как надо, но не могли скрыть тревоги и страха. Не помогали и молебствия, которые неустанно выстаивала Софья. А главное, впервые молитва не облегчала ей душу.

…Она думала, то пробуждение, то утро было самым страшным? Теперь у нее не будет других!

Стрельцы бежали к Петру полк за полком, а попытки Софьи примириться с братом не знали успеха. Патриарх Иоаким откровенно предал правительницу: поехал к Петру якобы за миром, да так и остался в Троице, заявив, что всегда поддерживал молодого царя, а Софье-де пора в монастырь. Да, уходили все, кто не был слишком крепкими узами связан с Софьей.

Тогда она решила сама пойти к Троице, чтобы помириться с Петром. Но и он, и его советники отлично сознавали, что ее встреча со стрельцами может все переменить. Слишком сильным было обаяние ее личности – женщины, государыни, повязанной с ними круговой порукой давнего майского мятежа и хованщины (такое название в истории получило время, когда стрельцы беспрекословно подчинялись Ивану Хованскому). Поэтому ей не позволили даже близко подойти к Троице.

Возле Воздвиженского ее остановил князь Троекуров, верхом ожидавший ее у обочины. Спешился неохотно.

– Воротись в Москву, царевна, – сказал угрюмо, не глядя в глаза и воротя щекастую рожу, как будто от больной, немытой нищенки. Даже и слово «царевна» в его устах отчего-то звучало оскорблением, словно непотребной девкой назвал. – Не то…

– Ты не забыл ли, пес, с кем говоришь? – так и взвился стоящий на полшага позади Софьи Федор, сжимая рукоять нагайки и, по всему, испытывая сильнейшее желание пустить ее в ход. – Опамятуйся!