Валерия Вербинина - Сапфировая королева

Библиотекарь, задремавший было в своем кресле, поднял веки, и из-под них внезапно сверкнул, как лезвие кинжала, чрезвычайно внимательный взгляд. Однако никто его не заметил.

– Вы, кажется, пытаетесь доказать несостоятельность критики как таковой, – вывернулся Русалкин. Однако даже по лицу кузена он видел, что тот на стороне Валевского.

– Почему же? – удивился поляк. – Любой имеет право высказать свое мнение о прочитанном. Так же, как автор имеет право видеть любого вместе с его мнением, как говорят у нас в Польше, в белых тапках в сосновом ящике.

То ли от хлесткой метафоры, то ли просто от неожиданности Евгений поперхнулся и закашлялся басом.

– Признайтесь, вы поклонник Алексея Ивановича Нередина? – напрямик спросил Русалкин.

– Нет, – совершенно честно ответил Леон. – Боюсь, до сего дня его стихи и я существовали, так сказать, в разных плоскостях.

– В сущности, вы правы, – нехотя признал докладчик. – При столь широком охвате публики… гм… И все-таки, – вырулил он на привычную колею, – я не понимаю Алексея Ивановича. Из всех путей к сердцу людей он выбрал самый легкий, предпочтя серьезной поэзии стихи о любви.

– А у поэтов что, бывают легкие пути? – пожал плечами Леон.

– Браво! – пискнул старичок библиотекарь и захлопал в ладоши. Его бледные щеки даже порозовели от удовольствия.

– В самом деле, – пробасил Евгений, – вся жизнь поэта… и вообще… Ты же упоминал, Нередин тяжело болен и живет в каком-то санатории для чахоточных на юге Франции.

– Нет, – внезапно подала голос Наденька, – я читала в газете, он покинул санаторий и поселился рядом. Но доктора все равно его наблюдают.

Девушка почувствовала, что выдала себя, и стиснула руки под столом так, что побелели костяшки пальцев. Однако ее брат даже не обратил внимания на ее слова.

– Может быть, сделаем перерыв? – предложил Росомахин. – Прекрасный был доклад, Аполлон Николаевич, я получил большое удовольствие!

– Перерыв! – согласился хозяин дома, повеселев. – А потом еще будет доклад о прозе Пушкина, если вы не возражаете.

«Господи, куда я попал?» – в смятении помыслил Валевский, но тут Евгений спросил, кто будет пить крюшон, и Леон откликнулся в первых рядах.

– А вы, оказывается, заядлый спорщик, милостивый государь, – заявил ему Русалкин, когда крюшон был разлит очаровательной Наденькой.

Леон не знал, что можно на это сказать, и потому просто промолчал, косясь на ямочки на округлых локтях Наденьки, которые хоть как-то мирили его с окружающей действительностью.

– И ваша преданность словесности заслуживает всяческих похвал, – продолжал хозяин. – Должен признаться, я чертовски рад видеть столь образованного человека в нашем кругу. И, конечно, всегда приятно поспорить с тем, кто умеет аргументировать. Чувствую, у нас с вами впереди еще немало литературных диспутов!

Образованный человек Валевский, чье образование в обычное время сводилось к умению снять любые кандалы, удрать из любой тюрьмы, сотворить отмычку из булавки, а динамит – хоть из клизмы, вдруг почувствовал, что крюшон уже не лезет ему в горло. И тоска опять схватила его в свои цепкие объятья, как в клещи.

В то же самое время в городе О. тосковал еще один человек, по профессии схожий с Леоном, хотя и принадлежащий к специалистам более низкого, скажем так, профиля.

Звали этого человека Вася Херувим.

Он на руках отнес горничную в гостиницу, где был встречен самой баронессой Корф, которая казалась чрезвычайно встревоженной тем, что произошло с Дашенькой. Тотчас же был вызван доктор; выскочил как из-под земли, словно юркий чертик, полицмейстер де Ланжере, который изгнал Васю, а Половникову устроил допрос с пристрастием.

Явившийся доктор – его оторвали от обеда в ресторане, расположенном в нижнем этаже гостиницы, – занялся ногой Дашеньки, а де Ланжере вполголоса напомнил баронессе, что ее ждут на торжественном ужине, который организовали в честь столичной гостьи отцы города, и что будет нехорошо, если ее там не окажется.

Амалия Константиновна заглянула к горничной, убедилась, что речь идет лишь о вывихе, не слишком, впрочем, серьезном, пожурила Дашеньку, пожелала ей скорейшего выздоровления, вручила доктору три рубля за труды и упорхнула в облаке жасминовых духов. Доктор объявил, что пострадавшей дня на два нужен полный покой, точнее он скажет позднее. После чего отечески потрепал горничную по щеке и удалился. В бороде его застрял кусочек лука – из салата, который местный медик ел в тот момент, когда его позвали к больной.