Карен Мейтленд - Маскарад лжецов

— Порты, конечно, закроют, как в Генуе?

— На юге — возможно, но купцы не позволят закрыть порты на западе и на востоке, по крайней мере, пока трупы не будут лежать на улицах. Слишком много денег притекает по волнам.

Сдавленный всхлип заставил нас обоих поднять голову. Жофре стоял, стиснув кулаки, белый как полотно; губы его дрожали. Потом он повернулся и ринулся из таверны, не разбирая дороги и не слыша проклятий трактирщицы, у которой на ходу выбил из рук миску.

Родриго встал.

— Прости его, камлот. Мать Жофре была в Венеции, когда там начался мор. С тех пор от нее никаких вестей.

— Это не обязательно означает худшее. Как сейчас отправить письмо? Да, по слухам, умер каждый второй, но ведь каждый второй жив, почему бы ей не быть в их числе?

— Так я его убеждаю, однако сердце говорит ему иное. Он безумно любит мать и не хотел с ней расставаться — его отец выгнал. Расстояние превратило смертную женщину в Пречистую Деву. Жофре ее боготворит и потому боится потерять. Мне надо его найти. Молодость порывиста. Как бы он чего не натворил.

Музыкант торопливо вышел, лишь ненадолго задержавшись, чтобы поговорить с трактирщицей, которая, после того как Жофре выбил у нее миску, превратилась в настоящую фурию. Гомон других гостей заглушал слова, но перемены в лице хозяйки говорили сами за себя: гримаса ярости сменилась робкой улыбкой, затем румянцем. Родриго с поклоном поцеловал ей руку и вышел; трактирщица смотрела ему вслед влажными глазами влюбленной пастушки. О да, менестрель в совершенстве изучил искусство куртуазной любви. Интересно, как он обходится с ревнивыми мужьями? Вряд ли столь же успешно, иначе его бы не вышвырнули из замка.

Уход Родриго дал мне возможность вернуться к элю (вполне сносному) и похлебке (о которой никто бы такого не сказал). Однако она была горячая и сытная, а те, кто знает, что такое пустой желудок, не привередничают.

Впрочем, одиночество мое длилось недолго. Нечесаный детина, гревший у очага внушительных размеров зад, плюхнулся на место Родриго. Мы и прежде встречались в здешних краях, но не обменялись и парой слов. Он долго рассматривал кружку с элем, будто ожидая, что оттуда вылезет что-нибудь новое и неожиданное.

— Иноземцы? — внезапно спросил он, не поднимая глаз.

— С чего ты взял?

— С виду иноземцы, да и говорят так.

— Много ты иноземцев слышал?

Детина скривился.

— Да уж довольно.

Вряд ли он видел за свою жизнь больше четырех чужестранцев и уж точно не отличил бы исландца от мавра по наружности, не то что по речи. Торнфалькон лежит в стороне от торговых путей, ближайшее аббатство может похвастаться лишь мощами местного святого — паломники издалека туда не ходят.

— Ты не ответил на мой вопрос. Они иноземцы?

— Англичане, как ты и я. Служили менестрелями у лорда. Известное дело, живешь среди знати и невольно перенимаешь ее обычаи. Носишь платье с господского плеча и не успеешь оглянуться, как заговоришь по-ихнему.

Детина засопел. Наверняка он ни разу не слышал господскую речь, так что можно было врать без опаски.

— Ну, коли англичане, то ладно. — Мой собеседник прокашлялся и сплюнул на пол. — Треклятые иноземцы. Я бы всех их из Англии гнал, чтоб и духу ихнего здесь не было. А не уйдут добром... — Он чиркнул толстым пальцем по горлу. — От них-то и мор.

— Чума? Говорят, ее завезли на корабле бристольские моряки.

— А все потому, что путались с иноземцами на Гернси. Сами виноваты — нечего было ездить в чужие края.

— У тебя есть дети?

Он вздохнул.

— Пятеро. Нет, уже шестеро.

— Если чума распространится, тебе будет за них страшно.

— Жена уже причитает с утра до вечера. Я ей говорю — да не будет у нас никакой чумы. Сказал: не заткнешься — пришибу. С ними иначе нельзя, они ничего, кроме битья, не понимают.

— Может быть, твоя жена правильно тревожится. Говорят, чума уже в Саутгемптоне.

— Да, но она расползается вдоль побережья, потому что там иноземцы, в портах. Священник говорит, это кара Вожья иноземцам. У нас иноземцев нет, значит, не будет и чумы.

Первое время все так думали. Вдали от южного побережья жизнь шла обычным чередом. Казалось бы, люди должны перепугаться, однако они верили, что моровая язва их не тронет. Иноземцев боялись, гнали прочь, могли даже убить, но при этом убеждали себя, что болезнь не поражает коренных жителей. У нее даже имя заморское — morte noire! Разумеется, англичанам она не страшна!

То, что города вдоль южного побережья падают под натиском чумы, как колосья под серпом, казалось самым верным доказательством этого самообольщения: в портах, как известно, кишат чужестранцы, они-то и мрут — верный знак, что Господь проклял все другие народы. А если в порту и умер какой англичанин, то поделом — нечего водить дружбу с иноземцами, покупать любовь их женщин и мальчиков. Англия, истинная Англия, не заслужила такой кары. Как прежде мы убеждали себя, что чума не проникнет на остров, так теперь твердили, что она не выйдет за пределы портов, если не выпускать оттуда иноземцев.