Борис Акунин - Пелагия и белый бульдог

Феликс Станиславович медленно вскарабкался на подоконник.

— Это ты, братец, врешь. Ее, безносую, все боятся.

Он осторожно спустил ногу на пол.

— Еще шаг, и рэжу, — тихо, но веско пообещал Черкес.

— Всё-всё, — успокоил его полицмейстер. — Вот и револьвер кладу.

Он и вправду положил оружие на самый край подоконника — так что дуло нависло над полом, закинул ногу на ногу.

— Давай, Джураев, договоримся миром. — Лагранж достал портсигар, закурил папиросу. — Ты мне двоих людей продырявил. За это тебя надо бы на месте положить. Но если ты сейчас его высокоблагородие отпустишь и сдашься, я тебя в тюрьму живым доставлю. И даже бить тебя не станем, честное офицерское.

Мурад только хмыкнул.

— Что, догнали? — спросил подчиненных Феликс Станиславович, оборотясь назад.

Что-то ему там ответили, но слов было не разобрать.

— Ах мерзавцы, упустили?! — грозно взревел полковник и свирепо ударил кулаком по подоконнику, и так неловко — аккурат по торчащему стволу револьвера.

В полном согласии с законами физики от этого удара револьвер описал в воздухе замысловатое сальто и грохнулся об пол на самой середине гостиной.

Выпустив заложника, Черкес одним хищным прыжком прыгнул к оружию.

И тут обнаружилось, что трюк с летающим револьвером был исполнен хитроумным полицмейстером нарочно. Откуда ни возьмись в руке у Феликса Станиславовича возник второй револьвер, поменьше, и изрыгнул в Джураева огонь и дым.

Пули отшвырнули кавказца к стене, но он тут же вскочил на ноги и, замахнувшись кинжалом, пошел на полковника.

Лагранж прицелился получше, выстрелил еще три раза — и всё в цель, но Мурад не упал, просто теперь каждый шаг давался ему всё с большим и большим трудом.

Когда Черкеса отделяло от подоконника каких-нибудь полсажени, полковник спрыгнул на пол, приставил Джураеву дуло прямо ко лбу, и верхушка бритого черепа разлетелась на осколки.

Убитый немного покачался и наконец рухнул навзничь.

— Вот живучий, черт, — удивленно покачал головой полицмейстер, склонясь над телом. — Прямо оборотень. Вы поглядите, он еще и глазами хлопает. Рассказать кому — не поверят.

Потом приблизился к полумертвому от всех потрясений Бердичевскому, присел на корточки.

— Ну вы, Матвей Бенционович, смельчак. — И уважительно покачал головой: — Как вы про черный ход-то крикнуть не побоялись!

— Да что толку, — слабым голосом произнес товарищ прокурора. — Все равно ведь ушел Бубенцов.

Лагранж белозубо расхохотался:

— Как же, ушел! Взяли. И его, и секретаришку. Прямо в конюшне.

— А как же?.. — захлопал глазами переставший что-либо понимать Матвей Бенционович.

— Это я нарочно заругался, для Черкеса. Чтоб с подбрасыванием оружия правдоподобнее вышло.

От восторга и облегчения Бердичевский не сразу нашелся что сказать.

— Я… Право, Феликс Станиславович, вы мой спаситель… Я этого вам не забуду…

— Очень бы хотелось, чтоб не забыли, — искательно заглянул в глаза бравый полицмейстер. — Я вам и в дальнейшем верой-правдой, честное благородное слово. Только не давайте ходу истории со взяткой этой, будь она неладна. Лукавый меня попутал. Я и деньги купчине вернул. Замолвите за меня словечко перед владыкой и Антоном Антоновичем, а?

Бердичевский тяжело вздохнул, вспомнив, как витийствовал против чиновничьего даролюбия, чертополохом прорастающего сквозь любые благие намерения — не деньгами, так пресловутыми борзыми щенками.

А спасенная жизнь — чем не борзой щенок?

Процесс по делу о заволжских убийствах открылся в новом здании губернского суда, замечательно просторном и красивом. Антон Антонович фон Гаггенау сам утвердил архитектурный проект и лично надзирал за строительством, потому что придавал этому сооружению особенное значение. Он говаривал, что по виду судейских учреждений всегда можно заключить, уважают ли законность в данной местности. В России судебные присутствия грязны, тесны и обшарпанны, вот и творятся в них всяческие неправды и злоупотребления. Губернатор же пребывал в неколебимом (хотя, возможно, и наивном) убеждении, что если зал суда будет являть собой некое подобие чистого и прекрасного храма, то и нарушений там будет свершаться куда как меньше. И еще одно соображение имелось у нашего администратора, когда он распорядился отвести на строительство столь значительную сумму: новый суд должен был знаменовать собой золотой век заволжской истории, утвердившийся на прочном фундаменте законности и правосудия.