Катерина Врублевская - Дело о рубинах царицы Савской

Ахнув, я открыла дверь. На пороге стоял, держась за косяк, арапчонок Николая Ивановича.

— Тебе страшно, Али? Заходи, — я отодвинулась от двери.

— Нет, госпожа, Али не страшно, Али просит другое.

— Что ты хочешь?

Вместо ответа он потянул меня за руку и вывел в коридор. Я шла за ним, держась за стенки. Али привел меня к каюте, которая была всегда заперта. Он толкнул дверь и знаком пригласил меня войти.

В полумраке я не сразу поняла, кто лежит на койке. Подойдя поближе, я увидела изможденного темнокожего человека, укрытого белой простыней. Глаза его были закрыты, он прерывисто дышал.

— Что с ним? — тихо спросила я.

— Он умирает, — всхлипнул мальчик, и что-то спросил высоким гортанным голосом. У лежащего слегка дрогнули ресницы.

— Кто это?

— Святой, — прошептал Али. — Его зовут Фасиль Агонафер. Он монах из монастыря Дебре-Дамо.

— Как он здесь оказался?

— Он ходил к вашим святым за мудростью. А теперь возвращается с нами домой. Он умрет, я боюсь.

— Иди, позови Николая Ивановича. Ты знаешь, где его каюта? Не испугаешься?

— А как же он? — Али кивнул на монаха.

— Не бойся, я посижу с ним.

— Я быстро! — обрадовался мальчик и выбежал за дверь, шатаясь от качки.

Подойдя к койке, на которой лежал бритый наголо монах, я поправила сползшее одеяло. Он приоткрыл глаза и посмотрел на меня.

— Кто ты? — тихо спросил он по-русски с шелестящим акцентом.

— Полина, — ответила я. — Меня поселили в каюте напротив.

— Пить… — прошептал старик.

Я обернулась, поискала глазами и нашла глиняный кувшин. В нем оказалась вода. Чашки не было, и я приложила кувшин к губам старика.

— Пейте.

Его кадык ходил ходуном. Напившись, старик откинулся на подушку и прошептал:

— Я умираю. Не успеваю к негусу…

— Вы успеете, дедушка, выздоровеете и успеете к негусу.

Он схватил меня горячечной рукой.

— Ты передашь негусу то, что я нашел в Свенском монастыре. Это очень важно. Я проделал длинный путь и, наконец, нашел документ, по которому не распадется связь времен.

— Что передать?

— Вот… — старик запустил руку под одеяло и вытащил свернутый в трубочку пергамент. — Спрячь, и никому. Никому, кроме негуса.

Это ничтожное усилие досталось ему с таким трудом, что он откинулся на подушки и задышал со свистом. Я спрятала пергамент в потайной карман панталон у пояса.

— Обещай! Обещай, что найдешь рубины! — прошептал старик, не открывая глаз.

— Обещаю, — не помня себя, ответила я.

И тут дверь отворилась, и в каюту ворвались Аршинов, за ним Лев Платонович с неизменной трубкой и Нестеров с медицинским саквояжем. Арапчонок Али стоял в дверях. Какая-то тень мелькнула за ним и пропала.

Аршинов нагнулся над умирающим.

— Позвольте, — Нестеров решительно отодвинул казака и принялся хлопотать над ним.

— Как он? — спросил меня Лев Платонович.

— Отходит, — прошептала я.

Мальчик Али закрыл глаза руками и зарыдал в голос.

— Ах, бедный, бедный Фасиль Агонафер! Он не принял слабительного и теперь умрет вместе с глистами внутри.

— Что он говорит? — спросила я Головнина.

— У эфиопов есть обычай: считается неприличным умирать с паразитами в теле, поэтому перед смертью им дают слабительного.

— Господи, что за чушь! — прошептала я, но тут же устыдилась собственного неблагодушия, подошла к мальчику и принялась его утешать: — Не бойся, у него нет глистов, он же ничего не ел уже давно.

— Правда? — он посмотрел на меня снизу вверх, слезы подсохли, и тут Нестеров попросил нас всех выйти.

Мы вышли и поднялись на палубу. Было свежо, на небе мерцали звезды величиной с кулак. Море успокоилось. Головнин запыхтел своей неизменной трубкой, а я спросила Аршинова, в нетерпении шагающего от одного борта к другому:

— Николай Иванович, вы можете, наконец, объяснить, в чем дело? В реестрах переселенцев нет никакого эфиопа.

— Нет, потому что он не переселенец. Он возвращается на родину, — резонно заметил Аршинов.

— Но на него должны были выписать довольствие!

— Ах, дорогая Полина, — хохотнул он, — ну, сколько тот монах ест? Как птичка. Мой Али и то больше потребляет.

— А почему он жил в отдельной каюте? Как и я.

— Да разве можно больного, да еще божьего человека в трюм совать? — Аршинов округлил глаза. — Нет, я этого не позволил, все же он православный, как и мы с вами.

О том, что в трюме сидели сплошные православные, я Аршинову напоминать не стала. Все равно соврет. Поэтому я извинилась и поспешила к себе в каюту, чтобы посмотреть, что же вручил мне старый эфиопский монах.