Вячеслав Денисов - Огненный плен

Что происходило на крыше прицепленного к паровозу вагона — можно только догадываться. Этот вагон был обитаем, и там, конечно, находились немцы. Разрывы трех гранат на крыше вряд ли прошли бесследно. Слишком хлипкая преграда для взрывной волны и осколков — крыша железнодорожного вагона…

Как бы то ни было, один факт был бесспорен — в нас никто больше не стрелял.

— Я видел, как двое сорвались с крыши… — сипло выдохнул Мазурин. — Поддай парку, Касардин…

Оставив автомат, я взялся за лопату… Время от времени поглядывая на Мазурина, я становился свидетелем тому, как он невозмутимо перетягивает повязку на глазу, потом проверяет патроны… Он показал мне три обоймы. Я кивнул и показал четыре пальца. Он удовлетворенно покачал головой. Перестрелка отняла у нас половину боезапаса…

Печь гудела, котел был готов разорваться. Я выбрался из машинного отделения и проник в кабину. Холод ветра через расколотое пальбой стекло обнял меня, словно прижал грудью к стене. Волосы мои трепало сквозняком, последний раз это приятное ощущение я испытывал там, на юге, когда мы с Юлей решили прокатиться на катере…

Странно, что мне сейчас не хочется вспоминать об этом. Потому, наверное, что чувствую: расслаблюсь сейчас — и все прервется. Остановится этот неприятный бег по жизни. Как ни был он неприятен и труден, но все-таки — по жизни…

— Что там, впереди? — донеслось до меня сквозь шаткую стену воспоминаний.

Обернувшись, я увидел несколько торчащих из-за леса труб.

— Мазурин, приближается какой-то населенный пункт! Что это может быть?!

— Не имею понятия, — прогремело из машинного отделения. — Но знаю, что нам пора сходить… Как думаешь, километров тридцать проехали?

По моим подсчетам выходило, что не меньше сорока.

Где-то рядом плотная стена немецких передовых позиций. Самое слабое место окружения, самое зыбкое место. Именно здесь мог случиться прорыв, если бы было кому прорывать. Немцам нужно контролировать две зоны — внутреннюю и внешнюю. Но внутри уже все ясно, информация об окружении двух советских армий уже не секрет. И то, что везет этот поезд, предназначено, конечно, не для усиления кольца окружения, а для фронта…

Мазурин и я, трудясь в четыре руки, швыряли уголь в печь. Лопату чекиста повредило разрывом гранаты, и ему, чтобы зачерпнуть, приходилось приседать с полуметровым расщепленным черенком в руках.

Когда из-за леса показались очертания домов, я положил руку на плечо чекиста.

Другого выхода не было. Наше преимущество заключалось только в сумасшедшей скорости поезда. Но эта же скорость нас убивала.

— Прыгай лицом вперед по ходу движения, но изо всех сил отталкивайся назад! — приказал я бледному, как застигнутый врасплох любовник, чекисту. — Этим ты погасишь пятую часть скорости.

Я люблю давать советы. Изменить скорость удара о землю с шестидесяти до сорока восьми — это все равно что спрыгнуть не с шестого этажа дома, а с пятого. Но все-таки…

— Сними автомат! — прокричал я. — Иначе тебя провернет как в жатке!..

С «МП-38» в одной руке и ремнем с подсумком в другой чекист, оттолкнувшись, исчез из моего поля зрения.

«Юля, если что, знай, что я ехал к тебе…» — это было последнее, что в моей голове было осознанно и ясно.

Потом была карусель. Меня било о землю, я видел небо, меня било небо, я видел землю и уже не держал я в руках ни подсумка, ни автомата…

И последний удар обо что-то мягкое, но большое, выбил из меня сознание, как пыль из ковра…

Дышать было трудно. Но коль скоро я делаю вывод об этом, значит, еще жив. Раскрыв глаза, я увидел траву. Перед глазами моими какими-то рывками появлялись и исчезали кукушкины слезки, медянки, костяника, еще что-то, что уже выходит за рамки моих познаний растительности…

Дышать трудно, потому что вишу я вниз головой. Сразу вспомнился качающийся на столбе русоволосый парень из Гереженивки.

Приглядевшись, я обнаружил и то, что постоянно мельтешило перед глазами и мешало любоваться цветами. Это были пятки. Пятки стоптанных штиблет, хорошо мне знакомых, перепачканных углем.

— Мазурин… — слабо позвал я.

Картинка перед глазами мгновенно остановилась, я увидел лес, а потом небо. А после, как награду — черную, запыленную одноглазую рожу. Русый подполковник был теперь похож на Стаханова — глаз его, белый и вечно подвижный, ощупывал меня, и вскоре прищурился. Вероятно, то, что я сейчас вижу перед собой, — это улыбка.