Филип Гуден - Маска ночи

Но я видел. И жалел об этом. Я жалел, что тоже не нахожусь высоко, за стеной, в безопасности комнаты.

Ибо неверные, мигающие лучи фонаря открыли то, что у теней, ползущих к моему убежищу, не было голов – во всяком случае, человеческих. Вместо них были огромные звериные хоботы, покачивавшиеся в ночном воздухе, а перед каждой тенью развевался тонкий отросток, похожий на щупальце или усик насекомого.

Видение длилось не больше секунды, но этого хватило, чтобы мое сердце глухо забилось, а волосы зашевелились. Я, кажется, пытался издать стон или выкрикнуть что-то, но всякий звук заглушил комок, подступивший к горлу. Я не уверен в том, что произошло дальше. Думаю, я закрыл глаза, чтобы отгородиться от малейшего проблеска этой покрытой мраком ночи сцены. Я больше боялся видеть, чем быть увиденным. Но я не мог не слышать. Еле различимые звуки шагов нескольких пар ног, неуверенных, но непрекращающихся, звучали в моих ушах так, как будто кто-то полз ко мне, – и я задавал себе вопрос, не провалился ли я сквозь землю в какой-нибудь колодец чудовищ.

Меня спасло ругательство. Негромкое и не мое, исходившее из хобота одного из этих существ, проходивших уже мимо моего укрытия у подножия подпорки.

– Черт возьми, – пробормотал глухой голос, – ну и темень! Да и холодно к тому же.

И все. Этой брани мне хватило, чтобы понять, что существа, ползущие мимо меня, в конце концов, люди. Не больше и не меньше. Трое человек, если быть точным. Я оставался на своем месте, вжавшись в угол между подпоркой и стеной, едва осмеливаясь дышать, едва осмеливаясь думать, только вслушиваясь, пока последний шорох не растворился в ночи.

Через некоторое время я отлепился от стены и встал в аллее, оцепеневший, но дрожащий. Теперь, когда я понемногу пришел в себя, сцена мне что-то напомнила, но от страха я не мог вспомнить что.

Затем я развернулся и – шагая все быстрее и быстрее, прежде чем перейти на бег, – помчался по извилистым улицам и закоулкам, пока снова не попал на Корнмаркет, скорее случайно, чем намеренно. Я проскользнул в «Золотой крест» и поднялся в комнату, где восемь или девять рядовых актеров вроде меня расположились вместе на ночлег. Так как мои собратья либо уже храпели после дневного путешествия, либо еще не вернулись с попойки в городе, никто не заговорил со мной и не начал задавать вопросы. Ну и отлично, потому что я не мог отвечать за твердость своего голоса. Я предъявил свои права на свободный уголок одной из трех кроватей, узнав могучее тело Лоренса Сэвиджа. Он крепко спал, легко дыша. С другой стороны расположился Абель Глейз, тоже неплохо устроившийся. Я долго лежал с открытыми глазами, глядя на низкий потолок, на котором мелькали темные дьявольские тени с хоботами и щупальцами насекомых.

Я решил ничего не говорить об увиденном. В любом случае мне скорее всего не поверили бы и приняли мои слова за бред. Может, в конце концов, это был какой-нибудь ритуал, вполне обычный здесь, – все это переодевание и шествие по окраинам города. Может, студенты собирались вместе, чтобы отпраздновать приход весны или день рождения своего святого покровителя (кем бы он или она ни были), может, они одевались в костюмы насекомых и волочились по ночным улицам маленькими перешептывающимися группками. Кто знает, что у них тут принято, в Оксфорде?

В следующие пару дней мы кое-что узнали о том, что было принято в Оксфорде, по крайней мере во дворе таверны «Золотой крест». Это не очень сильно отличалось от того, что было принято в стоячих местах и галереях театра «Глобус». Здешние горожане разевали рты, аплодировали, свистели и плакали точно так же, как лондонцы, и примерно в тех же местах действия. После единственной утренней репетиции первой пьесой, которую мы представили публике, стал «Мир занемог» покойного Ричарда Милфорда. Привлекавшая зимой толпы жителей столицы пьеса и здесь тоже пошла хорошо. Для меня это был приятный выбор: я играл мстителя Виндиче. Поначалу, когда я впервые прочел ее по настоянию Ричарда, я посчитал ее довольно нелепой трагедией, но Шекспир несколько очеловечил действие и персонажей, сохранив при этом те куски, что обычно нравятся публике (включая инцест и отсечение членов). А когда вы понимаете, что, как бы она ни выглядела на бумаге, пьеса действительно смотрится на сцене – не говоря уже о том, что в ней и правда есть много хороших стихов, – поразительно, как притупляются ваши критические способности.

На следующий день мы ставили относительно новое произведение Вильяма Хордла, застенчивого сочинителя с большой и непрестанно увеличивающейся семьей. Для «Слуг лорд-камергера» он методично перебирал весь лексикон любви. Его пьесу «Любовь зла» мы поставили летом 1601 года, а «Утехи любви» появились годом позже. Теперь мы играли «Потерянную любовь», самую веселую из трех, несмотря на название. Вне всякого сомнения, он уже работал над «Любовью возвращенной». Его творческая плодовитость должна была уже превысить скорость, с какой его жена производила на свет детей, и поэтому, снабжая «Слуг лорд-камергера» легкой любовной пищей, он предлагал более содержательный материал «Слугам лорд-адмирала»: пьесы, чьи кульминации приходились на боевые сражения и самоубийства генералов. В «Потерянной любви» я играл простака, в отличие от грозного мстителя из «Занемогшего мира».