Дэвид Дикинсон - Спи, милый принц

Пауэрскорт заверил его, что это так.

— Ну вот, он именно тот человек, который нам нужен. Он, может быть, и не привык управлять гондолой в таком сюртуке, но будет счастлив помочь нам. Что ж, нам надо идти. Мы не можем терять время.

И двое итальянцев торопливо направились к выходу из комнаты.

— Не забудьте фотографию! — крикнул им вслед Пауэрскорт. — Фотографию лорда Грешема.

— Мой Бог, мой Бог, мы едва не забыли ее. Боюсь, нам все же не следует так спешить.

Пауэрскорт выглянул в окно. Под ним стояли на своем посту ночные швейцары «Даниэли» в просторных, накрепко застегнутых во избавление от холода плащах. Справа сидел на высокой колонне довольный лев Святого Марка, все еще ожидающий случая предупредить горожан о вторжении с моря. Правее Сан-Джорджо различались на острове Джудекка огни другого огромного собора Палладио, храма Спасителя, построенного, как и Санта Мария делла Салуте, в благодарность за избавление от чумы. У берега покачивались на воде гондолы. Голуби еще суетились на площади Святого Марка, где одинокий оркестрик напитывал ночной воздух звуками «Сельской чести» Масканьи.

Внезапно у гондол поднялась суматоха. Синьор Липпи, переодевшийся в белую, с короткими рукавами рубашку, готовился, с поблескивающими под береговыми огнями серебряными кольцами, к плаванию — на корме гондолы уже сидел упитанный человечек.

Пауэрскорт наблюдал за их отплытием, за гондолой, стремительно рассекавшей воду лагуны, становившейся все меньше и меньше, пока она не достигла ступеней Сан-Джорджо. Пауэрскорту казалось, что он видел, как пухлая фигурка скрылась за дверью справа от пристани.

Он продолжал наблюдение. Не это ли и есть конец его пути? Пути, начавшегося несколько месяцев назад в принадлежащем Роузбери маленьком замке Барнбоугл с рассказа о неведомых негодяях, шантажирующих принца Уэльского. Он думал о людях, которых повстречал на этом пути, о неправдоподобных придворных, о распорядительном майоре Дони, о флотском историке мистере Симкинсе с его стремянками и архивом, о стряхивающем крошки с бородки лорде Джордже Скотте, бывшем капитане корабля Ее Величества «Вакханка». Думал о людях в беде — о принцессе Александре, оплакивающей еще одного сына, о краснолицем мужчине, который велел ему убираться прочь, о сыне этого мужчины, зарытом на дорчестерском кладбище, о леди Бланш Грешем, горделивой старухе, оставшейся наедине со своими предками посреди огромных просторов Торп-Холла. Думал о лорде Джонни Фицджеральде, сидящем на дереве невдалеке от клуба гомосексуалистов в Чизике. Думал о леди Люси.

Он нес дозор. Никакого движения на ступеньках. Пауэрскорт вроде бы видел, как синьор Липпи размахивает, пытаясь согреться, руками. Воды оставались спокойными. Он вспоминал леди Люси, такую взволнованную у Круглого пруда в Кенсингтон-Гарденз, такую счастливую и страстную, когда она рассказывала в Национальной галерее о «Сражающемся "Темерере"», такую лучезарную в ее напоминающей об Анне Карениной шубке на Сент-Джеймсской площади.

Он все еще стоял в дозоре, не отрывая глаз от темных ступеней перед фасадом островного собора. Быть может, когда-нибудь я привезу леди Люси в Венецию, думал он. Быть может, нам удастся приехать сюда на наш медовый месяц. И поселиться в «Даниэли», у синьора Панноне.

— О чем вы размышляете здесь, лорд Пауэрскорт? Здесь, у окна? — в комнату неслышно вступил Панноне.

— Я размышляю о женитьбе, синьор Панноне. Я, правда, еще не испросил у молодой леди согласия. Но, возможно, скоро сделаю это.

— Какая прелесть, лорд Пауэрскорт. Подобная перемена пойдет вам на пользу. Это дело с лордом Грешемом, оно было очень трудным?

Пауэрскорт стоял в дозоре. Надо же, нашел себе занятие — помышлять о женитьбе на леди Люси в такое-то время. А это там не гондола отплывает от Сан-Джорджо, разворачиваясь, чтобы вернуться к отелю? Нет, всего лишь тень на воде.

Прошло уже двадцать минут. Он снова сверился с часами.

— Да, мистер Панноне, дело оказалось трудным. Я буду рад, когда оно завершится.

Панноне умолк, словно поняв, что Пауэрскорту не до разговоров. Он вытащил откуда-то бинокль, но вскоре убрал его, сказав, что все видно и так.

Темное облако укрыло молодой месяц. Теперь собор был еле виден, лишь белые верхушки маяков ясно различались двумя замершими у окна наблюдателями. Сколько же может говорить эта женщина? Или в монастыре успели раскрыть истинный характер задания, с которым прибыл на остров их человек? И посланца Панноне уже допрашивают некие монахи? А может быть, его бросили в подземную, лежащую ниже уровня воды келью, чтобы он дожидался в ней более искусного допросчика-иезуита, который прибудет на остров утром?