Дэвид Дикинсон - Спи, милый принц

— Что мы должны будем сделать с этими сведениями? Просто пересказать их тебе при следующей встрече?

— Нет, я хочу, чтобы вы поступили иначе. Я хочу, чтобы вы их записали.

Все три сестры застонали, мучительно и огорченно.

— Фрэнсис, ты это не всерьез.

— Что же, нам опять за парты садиться?

— А награда за лучшее сочинение нам полагается?

На помощь ему пришел Уильям Берк:

— С вашего разрешения, предложение самое что ни на есть разумное. Люди, занимающиеся одним со мной делом, вечно забывают, что в точности им было сказано. Единственное, что способно дать полную уверенность, это запись. Одна из компаний, с которой я связан, уже объявила это своей политикой. Запись переговоров, хочу я сказать.

— И что нам следует сделать после того, как мы занесем все в наши записные книжечки? — неохотно уступила леди Элинор

— Лично передать записи мне. Или послать по почте.

Пауэрскорт решил, что битву он выиграл — ведьмы отступают, котел выкипел.

— А скажите, Фрэнсис, — снова заговорил Уильям Берк. — Скажите, какие вам потребны сведения о финансах? Вы полагаете, в положении этих молодых людей может присутствовать нечто негожее?

— Мне было бы крайне интересно выяснить, — Пауэрскорт снова оглядел стол, решившись обронить слово, которое, как он знал, привлечет к себе всеобщее внимание, — не подвергался ли кто-либо из них шантажу. Или, если на то пошло, не шантажировали ли сами они кого-либо.

Поезд пришел на вокзал Морпета вовремя по расписанию, в точности, как обещал одержимый поездами дворецкий лорда Роузбери. Когда Пауэрскорт направился к «Куинз-отелю» на Бридж-Стрит, солнце уже садилось, и серые облака гнали друг друга по темнеющему небу. Завтра утром, в десять, ему предстояло навестить в Эмбле, на Стейшн-Роуд капитана Джона Уильямса, бывшего командира военно-морского учебного корабля «Британия». Пауэрскорт направил ему составленное в очень осторожных выражениях письмо, назначив встречу на ранний утренний час, в который способность противиться и перечить еще не набирает в человеке полную силу.

Огромное здание, определенно самое большое в этом маленьком рыночном городке, стояло особняком от прочих домов и от улиц. Окна его были малы, узки и зарешечены вплоть до самого верхнего этажа. Маленькая, убогая дверь не обещала посетителям радушного приема. «Приют умалишенных графства Нортемберленд» — сообщала скромная табличка у подъездной дороги.

Сколько людей заперто здесь? — задумался Пауэрскорт. Должно быть, сотни, сотни и сотни безумцев, собранных в этом негостеприимном северном городе. Людей, не способных говорить. Людей, говорить не желающих. Людей, говорящих безостановочно. Замкнутых людей, потерянных для этого мира, а может быть, и для следующего, блуждающих по коридорам мрачного здания.

Он вспомнил вдруг мучительные стихи Джона Клэра, много лет назад помещенного в такой же приют главного города своего родного графства Нортгемптон. Стихи, полные вызова:

Не сидят ли и здесь сотни Джонов Клэров, пишущих гневные протесты, уверения в собственном здравии, неизменно оспариваемые враждебно настроенными санитарами и перегруженными работой докторами — Юлии Цезари, короли Карлы I и Иисусы Христы, обходящие дозором темные коридоры? Попав туда, думал Пауэрскорт, поспешая к исполненным большего душевного здравия покоям «Куинз-отеля», можно никогда оттуда не выйти. Это своего рода земное чистилище для тех, кто еще не умер, тюрьма для людей, чьи самые серьезные преступления совершались в их собственных головах.

Дом капитана Уильямса стоял фасадом к реке и морю, на небольшой террасе, застроенной домишками рыбаков. В миле примерно от него и от моря гордо высился на холме замок Перси в Олнвике, разрушенные зубчатые стены его озирали землю и море.

Капитан Уильямс сам открыл дверь.

— Полагаю, вы лорд Пауэрскорт, — с сомнением произнес он, словно надеясь, что в дверь его мог постучать какой-то другой гость. — Полагаю, вам лучше войти в дом.

— Большое спасибо, — весело сказал Пауэрскорт, быстро оглядывая маленькую гостиную. — Вы проявили немалую доброту, уделив мне время для беседы.

Гостиная капитана Уильямса знавала и лучшие времена. Обои ее начали отставать от стен. Кое-где на них виднелись более яркие, чистые прямоугольники, как если бы отсюда снимали картины, чтобы продать или отдать в залог, — впрочем, Пауэрскорт сомневался, чтобы в деревушке имелась ссудная касса. Дрова в камине шипели и потрескивали в безнадежной попытке осветить комнату, в которой сумрак, казалось, пропитал и самое мебель.