Майкл Кокс - Смысл ночи

Даунт называет нашу дружбу рабством, но то было странного рода рабство, где порабощенного никто не принуждал к повиновению. Со временем меня стала все сильнее раздражать его зависимость от меня. Он был волен поступать по своему разумению, выбирать друзей на свой вкус, но не делал этого. Казалось, он охотно принимал свое зависимое положение, хотя я всячески побуждал его к самостоятельности. Несмотря на свою докучную прилипчивость, он оказался интересным, живым собеседником, хорошо сведущим в предметах, знания которых я бы в нем и не заподозрил. Вскоре я обнаружил в Даунте гибкий ум и острую сообразительность, а также своего рода энергическое лукавство, плохо вязавшееся с обычной для него угрюмой меланхолией.

Под наставничеством своего отца он получил хорошую подготовку по основам различных наук, но при этом отличался прискорбной неспособностью надолго сосредоточивать умственный взор на предмете. Он быстро пожинал вершки и шел дальше. Я тоже горел желанием узнать о человеческой природе и мироздании все, что только можно, но моя неуемная пытливость не оборачивалась пагубной для дела торопливостью. Даунт превосходно усваивал поверхностные знания, ослепляющие яркостью и блеском, но внутренние структуры, служащие опорой для всего здания, у него были хрупки, шатки и подвижны. Он обладал высокой восприимчивостью, гибкостью, приспособляемостью ума; всегда легко впитывал, никогда не проявлял твердости, устойчивости и определенности. Я стремился узнать и понять, он стремился только нахвататься. Его талант (ибо я полагаю данное свойство талантом) заключался в способности отражать чужой свет — который, однако, в силу некоего алхимического преобразования в конечном счете озарял и возвеличивал единственно личность самого Даунта. Упомянутые качества не мешали моему другу в учебе — он считался одним из лучших учеников в школе; но они ясно показывали мне — от природы одаренному способностями настоящего ученого, как его собственный отец, — чего Даунт стоит на самом деле.

Так мы с ним переходили из класса в класс, постепенно приобретая все больше влияния в школьном сообществе. Он в значительной мере избавился от прежней своей застенчивости и теперь нередко похвально отличался на игровых площадках или на реке. Хотя я обзавелся широким кругом друзей, мы с ним еще долго продолжали находить удовольствие в особых доверительных отношениях, сложившихся у нас с первой встречи. Однако потом Даунт взялся за старое и принялся неодобрительно высказываться в адрес некоторых моих новых товарищей. Он появлялся в любое время дня с предложением заняться каким-нибудь делом, когда знал наверное, что я совершенно не расположен в нем участвовать или что у меня намечены другие планы. Казалось, он хотел, чтобы я водился только с ним одним, отказавшись от общения со всеми остальными. Он просто не оставлял меня в покое, и его упорная назойливость, идущая в ущерб моим отношениям с другими ребятами, наконец начала по-настоящему раздражать меня, хотя я изо всех сил старался не показывать этого.

Однажды, когда мы с ним возвращались с прогулки по Слау-роуд, он настолько разозлил меня своими настойчивыми требованиями прекратить общение с несколькими неугодными ему мальчиками, что я без всяких обиняков заявил, что мне с ним скучно и у меня есть другие друзья, которые нравятся мне гораздо больше. Я тотчас пожалел о своей резкости и извинился. Полагаю, именно этот наш разговор и послужил поводом для обвинений меня в «холодности», хотя я продолжал — вопреки своему здравому смыслу — уделять Даунту время при каждой возможности, даже когда я корпел над учебниками, не поднимая головы, в надежде получить Ньюкаслскую стипендию [63] [Стипендия герцога Ньюкаслского, самая высокая академическая награда в Итоне, которой Глайверу хватило бы на обучение в Королевском колледже Кембриджа, родственном учебном заведении. (Прим. ред.) ] по окончании школы.

Но вскоре после описанного выше случая произошло событие, показавшее мне Феба Рейнсфорда Даунта в истинном свете и ставшее причиной моего отъезда из школы. В своих воспоминаниях об Итоне, приведенных ранее, он упоминает о нем коротко и с похвальным тактом. Я расхохотался в голос, когда прочитал. Сейчас я изложу вам доподлинные обстоятельства дела — и судите сами, заслуживает ли наш герой доверия.

Случилось это осенью 1836 года. Однажды в среду, когда я с группой товарищей, к которой без всякого приглашения примкнул Даунт, вернулся в колледж из Виндзора, меня вызвали в здание старшей школы к директору доктору Хоутри. [65] [Эдвард Крейвен Хоутри (1789–1862) всего двумя годами ранее сменил на директорском посту доктора Кита, снискавшего дурную репутацию приверженца телесных наказаний. Он был, как отмечает Глайвер, страстным библиофилом и членом крупнейшего библиографического общества, так называемого Роксбургского клуба. (Прим. ред.) ]